Для Лотти важно было даже не столько удовольствие от работы, сколько уверенность в самой работе, в ее наличии. В то время девушки – особенно из благородных семей – должны были оставаться дома и осваивать игру на фортепиано. Если бы Шмидты остались на родине, Лотти, скорее всего, украшала бы гостиную своих родителей, пока не стала бы невестой на выданье. Даже если бы она настояла на работе, Райнер подыскал бы ей что-то подходящее для дочери профессора. Например, сделал бы своей помощницей и выдавал бы достаточно денег для того, чтобы поддерживать иллюзию, что от нее есть хоть какой-то прок.

Но переезд в Америку все изменил. Лотти стала работать в тетиной пекарне в Бронксе – таковы были условия, да и Райнеру с Кларой очень уж помогли бы еще одни руки в борьбе с нуждой. Уже заимев какой-никакой опыт и надавив на то, что семья еще не вернула себе старое положение в обществе, Лотти с легкостью убедила Клару и Райнера, что она принесет куда больше пользы, работая в пекарне лагеря, а не просиживая день за днем в школе. Райнера ее выбор огорчил, но польза от работы Лотти для семьи была неоспорима. Клара поддержала дочь, и они стали работать вместе – причем теперь работа приносила Лотти такое удовольствие, коего она никогда не испытывала в Бронксе, у тетушки. Во-первых, мать не была больше так напряжена – вдали от влияния сестры в ней прорезались умиротворение, всепрощение и даже какое-никакое чувство юмора. К примеру, Лотти, немало смущенная и удивленная новым знанием, открыла, что у матери есть большой талант к рассказыванию весьма сомнительных анекдотов (благодаря ему она и завоевала популярность большинства коллег, как женщин, так и мужчин). А еще Лотти была потрясена, завидев однажды, как мать с наслаждением затягивается сигаретой.

– Не говори отцу, – сказала ей Клара, поняв, что дочь все увидела.

Такая мысль даже не приходила Лотти в голову – она была уверена, что Райнер ей ни за что не поверит. Подражать матери ей не хотелось, но, едва первоначальная оторопь сошла, Лотти поняла, что эта новая развязная Клара нравится ей больше, чем замкнутая женщина из пекарни в Бронксе, задыхающаяся от гнета сестры. Она все еще скучала по прежней матери – той, что жила в Германии, распевала партии из опер Моцарта высоким звонким голосом… но время шло, и тот образ начинал казаться все более и более отдаленным, этаким милым сердцу призраком.

Словом, Лотти любила пекарню, но последние несколько дней на работе тянулись сплошной черной полосой. К ней вернулись те самые глупые ошибки новичка, которые она делала, только-только начав работать на тетушку. Неправильно замешанное тесто, вдобавок пролитое на пол, передержанные (или, наоборот, недодержанные) в духовке пирожки, битая посуда. Ее коллеги старались покрывать ее где и когда могли – она, конечно, им не дочь родная, но ее все-таки любят. Все относились к ней с теплотой, но Лотти превратилась из лучшего работника в «пятое колесо в телеге» – круг ее обязанностей становился все более размытым. Клара, наблюдавшая за дочкой со стороны, наверняка знала причину; знала, что мир Лотти пошатнулся – в нем слишком неожиданно появились и уход от родных мест, и ожившие мертвецы, и мужчины, перед смертью выблевавшие уйму головастиков. Поэтому она сделала все возможное, чтобы держать Лотти подальше от основных дел, давая ей то одно, то другое поручение.

Во время одного из таких поручений Лотти и попалась Хелен. Клара отправила ее к одному из шкафов за горстью миндаля. Шкаф этот находился в дальнем конце пекарни, рядом с дверями черного хода, и в нем хранили все то, чему не находили места в основных шкафах. Узкий и неглубокий, он буквально ломился от запасов; в него не проникал свет, и потому Лотти оставила дверцу открытой. Она слышала, как дверь черного хода скрипнула и открылась, но не стала оборачиваться, занятая попытками сдвинуть тяжелый мешок муки с места и достать из-за него миндаль. Только заслышав шаркающие за спиной шаги, она ощутила смутную, безотчетную тревогу. Думается, мысли ее наверняка коснулись ожившей мертвячки; однако одно дело – услышать о чем-то из чужих уст и совсем другое – столкнуться с этим в жизни. Когда Лотти наконец управилась с мешком и добыла миндаль, она повернулась, чтобы уйти… и увидела в дверях Хелен.

Лотти не закричала, даже не выронила миндаль. Как она позже сказала, первая мысль, пришедшая ей в голову, была именно «даже не вздумай уронить его». Она прижала к груди куль. Хелен бросилась вперед, захлопнув за собой дверь и погрузив утлый чулан в темноту. Лотти, тяжело дыша, отступила на шаг; миндаль, билась у нее в голове мысль, главное – не упустить миндаль. Хелен не торопилась приблизиться к ней – Лотти слышала ее дыхание, один неспешный вдох, тяжелый и клокочущий, за другим; подобным образом может звучать большая рыбина, выброшенная на берег. Лотти же стояла во мраке, затаив свое дыхание. Мертва, думала она, ты должна быть мертва! Перед тем как Хелен захлопнула дверь, Лотти бросила на нее быстрый взгляд – прямо в эти дикие янтарные глаза, пустые и безжалостные, наверняка видящие в темноте столь же хорошо, как ясным днем. Лотти чует эту женщину, чует запах ее смерти – запах увядших цветов и тронутой гнилью плоти, быстро заполняющий все вокруг. Приступ тошноты подкатывает к самому горлу, и под сдавленный кашель Лотти Хелен хихикает – или, скорее, каркает по-вороньи, повергая девушку в еще больший страх. Сглотнув излишек слюны, Лотти кое-как заставила себя сделать нетвердых два шага назад – к задней стенке шкафа. Левой рукой она вцепилась в куль с миндалем, прижав его к груди так плотно, будто то был мешочек с бриллиантами. Правой рукой она зашарила во мраке, выискивая хоть какое-нибудь средство защиты. Она пыталась вспомнить, что видела в этой части шкафа при свете, но безуспешно. Все, на что натыкались пальцы, – края мешков с солью, сложенных один поверх другого, недвижимых, как кирпичная кладка. Лотти сгребла горсть соли из одного приоткрытого мешка и изготовилась к наступлению мертвечихи.

Хелен снова засмеялась, забулькала. Жуткому этому звуку будто бы нет конца – он, как и жуткий запах тлена и распада, заполняет шкаф до краев. И тут Лотти осознала – Хелен не смеется, она говорит. Несомненно, в этом страшном журчании и карканье сокрыты какие-то предложения, но язык опознать не получается, а за время в лагере Лотти успела наслушаться всяких говоров. Слова – будто бы лишь потрескивание и хрипение, флегмы, и, задавшись вопросом, не является ли это наречие для Хелен родным, до-американским, Лотти сразу же отбросила эту мысль. На интуитивном, безотчетном уровне Лотти понимала, что этот язык Хелен выучила на дне могилы. То был язык смерти, язык потустороннего, загробного мира, на котором общаются лишь за пределами земной жизни, и Лотти со страхом осознала, что понимает, о чем говорит Хелен.

Не столько понимает, сколько видит – больше, чем видит: вот она еще стояла в темном шкафу, пропахшем смертью, а вот уже смотрела на огромный черный океан, простершийся, насколько хватает глаз. Большие пенные волны вздымаются и опадают, грозовые облака мерцают в темных глубинах неба. Когда Лотти с семьей пересекала Атлантический океан, корабль попал в шторм, и она хорошо запомнила волны, разбивающиеся о киль и палубу. Всходя на корабль, Лотти думала, что он – самое огромное, что она видела в жизни; но когда он скользил вверх и вниз по мрачному водовороту, словно игрушка для ванны, когда его борта стенали от натиска волн, она поняла: вот она, истинная и необоримая громада – океан. Но по сравнению с этим хтоническим морским видением сама Атлантика казалась не больше пруда. Когда перед ее глазами промелькнули огромные спины, вздымающиеся из волн, Лотти сразу поняла, что это не киты – ни у одного из известных ей китовых не было шипов, растущих прямо из хребта, и ни один из китов не мог достигать столь чудовищных размеров. Океан был повсюду. Он не только тянулся к горизонту во всех направлениях, но и довлел над всем, не имел дна и был, как сказал бы преподобный Мэппл, основоположным элементом. Лотти же в своем рассказе выразилась проще: «казалось, пробей в воздухе дыру – и из нее хлынет эта страшная вода».