Я склонился над первой бутылью – передо мной лежал мужчина с заостренным подбородком и перебитым носом.

– Шестой, – сказала Манон, указывая на последнюю в ряду бутыль. – Несчастный юноша…

Мишель лежал в такой же позе, что и остальные, и на лбу его, ближе к виску, виднелся звездчатый шрам – след пули.

Маркиза медленно приблизилась к бутыли и сняла через голову сорочку.

У Мишеля приподнялся пенис.

– Они живы, как видишь, – вполголоса проговорила Манон, не сводя взгляда с юноши, заключенного в бутыли, – но об этом знает только их естество… то темное и безмозглое, что спрятано глубоко в душе… или растворено в их существе…

– Но зачем… – Я с трудом находил слова. – Манон, какой наукой занимается маркиз? Он врач?

– Нет, – ответила она, по-прежнему не глядя на меня, – он изучает людей, которые умерли, не исполнив жизни. Преступники, самоубийцы, колдуны… или такие, как твой друг, впавший в кому… – Она повернулась ко мне. – Некоторые из них превращаются в вампиров…

– Вампиры…

– Слыхал?

– Краем уха…

– Кровососы. Они встают из могил, чтобы пить кровь из живых людей.

– Но, Манон, это же сказки! Ламия, дочь Посейдона, которая ела человечину…

Манон бесшумно приблизилась ко мне, обняла, прижалась.

– Дочь Посейдона, – прошептала она, – но настоящий ученый так уж устроен, что все подвергает сомнению… и ничего не исключает…

Мне показалось, что влажным стало не только ее тело, но и чехол для носа.

Устоять перед ней было невозможно, и мы устроились на полу, освещенные фонарями, которые были расставлены вокруг бутылей с мужчинами, чьи вздыбленные пенисы покачивались в такт нашим движениям.

Никогда еще мне не приходилось заниматься любовью в такой фантастической обстановке. Мороз пробегал по коже при одной мысли, что эти мужчины в бутылях все слышат, а может быть, и все видят.

– Потрясающе! – наконец сказал я, хотя хотел сказать: «Ужасно!»

– Будешь себя плохо вести, – промурлыкала она, – станешь седьмым.

– Манон…

– Ты, наверное, заметил, что у меня своеобразное чувство юмора…

Внезапно в дальнем углу подвала раздался какой-то звук.

– Ты слышала? – спросил я, вскакивая на ноги. – Здесь кто-то есть!

– Это старый дом, Мишель, – лениво ответила Манон. – Очень старый. Эти подвалы, кажется, помнят Карла Великого. Наверняка здесь живут призраки де Бриссаков, но они безобидны. А вот шпионы…

– Шпионы, – повторил я.

– Дантон как-то сказал маркизу, что в полиции и министерстве юстиции имеется пухлое досье де Бриссака, набитое доносами. В нашем доме живут шпионы, Мишель. И если тебе показалось, что маркиз поглядывал на тебя недоверчиво, то теперь ты знаешь причину. Поместье большое, мы вынуждены держать много слуг – нам есть что охранять и защищать, как видишь. Шпионам легко затеряться среди множества людей…

Я помог ей подняться.

– Что тебе нужно, Мишель, чтобы преобразить меня? Краски? Кисти?

– Краски и кисти.

– Значит, сегодня мы всей душой и всем телом предадимся искусству!

– Но заниматься этим лучше при свете дня, Манон…

– Будет тебе свет, поверь мне!

Было уже довольно поздно, когда я впервые переступил порог отведенных мне апартаментов.

Я рассчитывал на приличную комнату, но, похоже, маркиза де Бриссак решила поразить мое воображение. Уютная гостиная, большая спальня, кабинет, гардеробная и туалетная комнаты – лепные потолки, дриады и амуры, шелк, атлас, бархат, бронза и серебро.

Множество баночек и хрустальных флаконов в туалетной комнате недвусмысленно свидетельствовали о намерениях госпожи маркизы и ее правах на официального любовника. На табурете возле ванны стоял кувшин с горячей водой, которой я и воспользовался без промедления.

Мой сундук стоял в гардеробной, но одежда была мне не нужна – в шкафах было достаточно камзолов, кафтанов, кюлотов, сорочек, галстуков, плащей и шляп.

Я проверил, на месте ли мои пистолеты и картина: к стыду своему, должен сознаться, что накануне отъезда из Гавра я похитил женский портрет из потайного сейфа папаши Пелетье – уж больно он мне приглянулся. Правда, пришлось его обрезать сверху и по бокам, чтобы удобнее было прятать.

Носовые платки и рубашку с метками М.А. я тщательно изрезал на мелкие кусочки и сжег в камине: моя легенда гласила, что мы уезжали из дома Армана, поэтому моему другу пришлось довольствоваться моим бельем.

Все это заняло несколько минут – я не хотел заставлять маркизу ждать.

На софе был аккуратно разложен костюм художника, как его представляла себе госпожа де Бриссак: короткие атласные панталоны, кушак, просторная рубашка и бархатный берет с павлиньим, черт возьми, пером.

Однако настоящее потрясение ждало меня в покоях маркизы.

Когда Анри распахнул передо мною дверь, я на мгновение зажмурился от яркого света, лившегося со всех сторон. Фонари всех калибров, спермацетовые и восковые свечи, зеркала, искусно расположенные на стенах, потолках и на полу, превратили ночь в летний полдень на берегу моря.

Обнаженная маркиза возлежала на тахте, но слуги, деловито поправлявшие фонари и зеркала, как будто не обращали на нее внимания.

Мне требовалось тонкое белое полотно, чтобы пригасить слишком сильный свет, и полотно тотчас было доставлено и натянуто там, где я указал.

Задув свечу у изголовья тахты, я отпустил слуг.

Манон с интересом наблюдала, как я смешиваю краски, а потом послушно меняла позы, следуя моим приказаниям.

Мне, конечно, недоставало жизненного опыта, чтобы уверенно определить ее возраст. Тридцать пять? Сорок? Пятьдесят? У нее была превосходная кожа, а легкостью движений она могла бы поспорить с подростком.

Небольшие складки на боках и животе я убрал почти сразу, спрятал шрамы на плечах и груди, поправил руки и бедра, основательно проработал шею и, наконец, бережным движением снял с нее маску. Манон вздрогнула, но промолчала – только закрыла глаза.

Вместо носа у нее был ком жеваной плоти.

– Собака, – сказал я. – Ну надо же…

– Собака, – сказала она. – Рядом на полу в лужах крови лежала девушка, загрызенная псами насмерть, а я была голой, мне было шестнадцать, и я была напугана до смерти…

– Маркиз?

– Граф де Мазан получил титул маркиза через три года после этого.

– А девушка?

– Моя сестра. Но хватит об этом. Ты можешь что-нибудь сделать?

– Да, – сказал я, опуская палец в краску. – Молчи и повинуйся.