— Доисторические слоны… Мясо мы вот сейчас ели… Ему миллион лет.

— Кому? — вскинулся Добрынин.

— Мясу, которое мы ели… Здесь, в земле, кроме этого мяса, ничего нет!

Добрынин прислушался к своему желудку, как-то помутилось у него сознание от такой новости.

— Не умрем? — спросил он неожиданно прорвавшимся жалобным тоном, полным испуга за свою жизнь.

— Мы уже полгода его едим. Не умерли, — признался Калачев. — Вот без него, конечно б, ведь есть больше нечего! Вы же поймите, если бы я не соврал, то и вы бы здесь погибли, и мы… эти ближние военные, они ж вообще черт знает где! Я только прошу вас, когда они приедут, сказать, что я вам признался…

Испуг у Добрынина прошел. Понял он, что организм жив и работает нормально. Вернулся побеспокоенный здравый рассудок.

— Надо и им признаться! — сказал он негромко.

— Как?! — вырвалось у Калачева, и собаки окончательно притихли. — Они ж тогда перестанут строить дорогу! А может, они уже рядом?!.

— Ты, товарищ Калачев, коммунист? —строго спросил контролер.

— Да, конечно…

— А я — нет! — говорил Добрынин. — Значит, ты должен учить меня честности, а не я тебя! Надо сказать им правду…

Калачев тяжело вздохнул. Ничего хорошего из его признания не вышло — это он уже понял. А что делать теперь — не знал.

— Да не могу я… — скороговоркой выпалил он, поднялся и, ощущая дрожь в руках и внутреннюю дрожь раздражительности, пошел в вагончик.

Добрынин тоже поднялся на ноги и вошел в домик следом.

Ваплахов спал на железной раскладной лежанке, бережно укрытый несколькими оленьими шкурами, хотя в вагончике холодно не было. За ящиком-столом дремал хромой Дуев. А Горошко и Храмов пьяными голосами играли в города.

— Молотов! — говорил Храмов.

— Ворошиловград! — отвечал Горошко.

— Дыбинск!

— Коммунарск!

— Куйбышев…

— Кончайте! — перебил игру мрачный Калачев.

— Чего? — Горошко поднял на главного геолога удивленный взгляд.

— Ваш начальник Москву обманул! — ответил на «чего» Горошки народный контролер. — Садись к станции, сознаваться будем!

Пораженный радист впялился в Калачева, но тот стоял, прикусив нижнюю губу, и на его красивом мужественном лице лежала печать отрешенности и капитулянтства.

— Садиться? — спросил Горошко у Калачева враз протрезвевшим голосом.

Добрынин тем временем наклонился к лежанке, на которой сопел во сне Дмитрий Ваплахов, вытащил из-под нее вещмешок, а из него револьвер — подарок Тверина. Выпрямился с оружием в руках и твердо сказал:

— Давай-давай! Ищи Москву! — и кивнул на радиостанцию.

— Ищи, — сказал негромко, кивнув, сам Калачев. Шатаясь, Горошко потащил ящик-стул к стоявшей в углу станции. Уселся там, дрожащими руками одел наушники, защелкал выключателями, закрутил ручками.

— Мы же тебя как брата приняли! — с горечью произнес Калачев, не поворачивая головы к Добрынину.

Степа Храмов слушал происходящее спокойно, а потом как бы сам себе шепотом произнес:

— Обманывать нехорошо… Добрынин глянул на него с одобрением. Запипикала морзянка в комнате — Горошко, настроившись, запускал в радиомир свои позывные. Контролер слушал это пипиканье с подозрением, как бы понимая, что за каждым звуком — буква или слово, которые он на слух не понимает.

— Есть! — вдруг завопил радист, словно сам не ожидал так быстро связаться со столицей Родины.

Потом обернулся к народному контролеру и уже холоднее спросил:

— Ну? Шо передавать?

— Передавай! — все еще сжимая револьвер в руке, направив его дуло в пол. заговорил Добрынин. — Сознаемся в том, что обманули нашу Родину. Никакого золота тут нет, а есть одно лишь мясо…

Горошко превращал слова народного контролера в точки-тире и отправляла в невидимые миры.

— …к тому же очень старое. Поэтому просим перестать строить железную дорогу…

— Да как же? — встрепенулся вдруг Степан Храмов. — Ведь замерзнем насмерть! Товарищ контролер!

— Давай-давай! — прикрикнул Добрынин на остановившегося было радиста. — Просим перестать строить дорогу и не разбазаривать зря народные средства…

— Стойте! — крикнул вдруг Горошко. — Прием! И, схватив огрызок карандаша, стал заполнять однообразными знаками страницы специальной большой тетради для приема радиограмм. Заполнив, стал снова что-то передавать, но уже не со слов Добрынина, а вообще неизвестно с чьих слов. Потом снова был прием…

— Ты что им передаешь? — через несколько минут возмутился Добрынин.

— Да они тут про мясо спрашивают: какое и сколько… — походя бросил контролеру радист, не отвлекаясь от работы.

Минут десять спустя он обернулся, посмотрел на народного контролера помягче, спросил:

— Еще шо-нибудь передать?

— Да, передай привет товарищу Тверину от народного контролера Добрынина.

Радист передал. Потом стянул ленивым жестом с головы наушники и, подавшись вперед, прямо лег на радиостанцию, то ли от усталости, то ли от пьяного своего со стояния.

— Ну что? — спросил контролер. — Что сказали? Радист зашевелился, с трудом выровнял спину. Обернулся с какой-то пьяновато-счастливой полуулыбкой на лице.

— Будут строить дорогу! — сказал и вздохнул. — Они ее не строили, а сейчас будут!..

— Почему? — удивился молчавший до этого Калачев.

— Родине мясо надо, а не золото! Золота, сказали, до хрена, а мяса — нет!

В наступившем после этого молчании только сопение спящего Ваплахова подтверждало наличие жизни в домике-вагончике.

У Добрынина настроение заметно испортилось. Оттого, что не мог понять он: зачем Родине нужно старое мясо? Опустил народный контролер револьвер на стол, и сам за этот ящик-стол уселся, упершись в его поверхность локтями.

Калачев тоже уселся за ящик-стол. Видно было, что и ему далеко не все ясно. Горошко, подремав несколько минут, полуприлегши на радиостанцию, тоже подтянулся со своим ящиком-стулом к начальнику.

Так вся компания снова оказалась за столом, и только Ваплахов, лежа, отсутствовал по уважительной и легко объяснимой причине.

Дуев вдруг храпанул, и когда его Горошко потрепал по плечу, оторвал голову от стола и обвел всех мутноватым взглядом. Он ведь не знал, что происходило в вагончике, пока он сидя спал.

— Начальник! — промычал он. — Может, еще по полкружки?

— Угу, — кивнул Калачев. — Степа, достань ему… да и остальным!..

Разлил Степа по кружкам еще мясного самогона. Выпили. Но сумрачное настроение владело всеми. Тихо было за ящиком-столом. Тихо и невесело. Добрынин переживал, что пришлось ему первый раз в своей жизни угрожать оружием вообще-то хорошим людям, можно сказать героически живущим в северных местах. И хотя понимал он, что правда была на его стороне, тем более, что защита Родины, а с нею и Москвы, от обмана входила и в его обязанности народного контролера. Да и какой бы он был контролер, если б не поступил так, как поступил?! Но в то же время сидеть теперь рядом с этими людьми, после всего происшедшего было неудобно. Дуев, выпив, снова заснул.