И тем не менее, словно сам Сатана стал моим покровителем, кого я увидел, уныло бредя по Олдгейт мимо водопроводной колонки, мимо Хаундсдитч, как не даму собственной персоной? Проститутка она или нет? Сказать было трудно, поскольку на ней была темная одежда, а улицы освещались плохо, на что постоянно указывали газеты, однако в одно мгновение мое мрачное настроение, бывшее чернее черного, сменилось на восторженное возбуждение. Я проследил, как дама идет, виляя из стороны в сторону, обратив внимание на то, что поверх юбки у нее надет фартук, широкий прямоугольник белой хлопчатобумажной ткани, закрывающий весь перед. Для моей цели это было как раз то, что нужно, и я молниеносно решил судьбу бедняжки.

Мне не потребовалось ни скорости, ни атлетизма, чтобы настигнуть ее, и когда я поравнялся с ней слева, она почувствовала исходящее от меня тепло, а я в свою очередь почувствовал, что она пьяна, или, точнее, что недавно близко общалась со спиртным. Ибо от нее, бедняжки, сильно несло любимым напитком дьявола.

Первая ее реакция была совершенно естественной – страх, но когда она увидела, какой я симпатичный, какое доброе у меня лицо, как я похож на джентльмена, решившего получить немного грубой продажной любви, но и только, она натянула на свое измученное некрасивое лицо улыбку. В отличие от предыдущей несчастной, чей путь пересекся с моим, эта не отличалась привлекательностью, и на нее обратил бы внимание лишь тот, кого вместо лица интересует совершенно другая часть тела. И она тоже была невысокого роста, как и первая, с широким квадратным лицом, крепко сбитая.

– Добрый вечер, мадам, – поздоровался я.

– Только что отвадила пьяного матроса, – ответила женщина. – Прямо-таки прилип ко мне, точно. Господин хороший, вы-то не из таких?

– Дорогая, – заверил ее я, – я джентльмен, даю вам слово. Я делаю только то, что мне позволяют, тогда, когда это позволяют, там, где это позволяют, и я щедро плачу – не обычные три пенса за ночную утеху, но целых четыре пенса; хватит и на джин, и на ночлежку.

– Джина с меня на сегодня довольно, поскольку я уже дошла до предела. Но ради мягкой кровати сто́ит немного постараться для такого замечательного мужчины, как вы, сэр.

– Тогда веди меня, и я поимею тебя так, что ты этого никогда не забудешь.

– Все вы так говорите, точно, – хихикнула женщина.

Она провела меня полквартала вверх по Олдгейт, и хотя час уже был поздний, улица оставалась освещенной и оживленной. Как это принято в большой политике, никто не обращал на нас ни капли внимания, поскольку джентльмен, идущий вместе с продажной женщиной, – зрелище обычное.

Мы дошли до угла, за которым начиналась темнота, и, не зная, что это такое, я бросил взгляд на вывеску и увидел, что это Митр-стрит.

– Там чуть дальше есть милая уютная площадь, которая как раз подойдет для нашего дела, – пропел соловей. – Идемте же, не робейте!

Женщина повела меня по этой Митр-стрит, и там действительно оказался еще один переулок, уходящий вправо, вдоль которого тянулись нежилые строения с редкими вкраплениями жилых зданий, хотя точно сказать я не мог, поскольку было слишком темно. Мы прошли по переулку совсем немного, и он действительно привел к площади, обрамленной с обеих сторон зданиями, по виду торговыми. Этот крошечный оазис в бескрайней пустыне огромного города имел размер не больше двадцати пяти ярдов. В тусклом свете – наши прижимистые отцы города выделили на всю площадь только два газовых фонаря – я различил какую-то белую надпись, выведенную так, как владельцы обыкновенно хвастливо выставляют напоказ свою фамилию, однако было так темно и надпись была так далеко, что я не смог ничего разобрать. К тому же мы не собирались здесь задерживаться. Выйдя на площадь, женщина тотчас же повернула направо и увлекла меня за собой. Опять же идти пришлось недалеко, до ближайшего темного угла. Сюда не доходил свет от двух тусклых фонарей, однако окружающего освещения хватало, чтобы увидеть, что площадь пуста. Я понятия не имел, как долго она такой останется, ибо здесь рекогносцировку я не проводил и потому вообще не мог точно сказать, где нахожусь и как отсюда уходить в случае опасности. Однако передо мной открылась возможность, а фортуна, говорят, всегда благоволит храбрым, а я по природе своей храбрый, поэтому смело ринулся в бой.

Мы остановились в углу у деревянного забора, похоже отделявшего какую-то часть площади, образуя огороженный дворик. Я понятия не имел, зачем здесь забор и какую функцию он выполняет. Обычного света полумесяца не было, поскольку его закрыли тучи, моросящие мелким дождиком, который и дождем-то назвать было нельзя. Остановившись, женщина развернулась лицом ко мне и подобрала юбки.

– Ну вот, – прошептала она – так близко друг к другу мы находились, – займемся делом, Старый Член, и разойдемся каждый своею дорогой – ты на четыре пенса беднее, я на ту же сумму богаче.

Об ударе я много не скажу. Он получился лучше одних и хуже других – нечто среднее. Он не шел ни в какое сравнение с тем шедевром испанского дуэлянта, который я сорок с небольшим минут назад сотворил у стены анархистского клуба, но в то же время он получился точным, четким и пришелся прямо в цель. Женщина отступила назад, словно теряя равновесие, изящно кашлянула и посмотрела на меня умоляющим взглядом, который через восемь секунд, после того как кровь отхлынула от головного мозга, перестал быть умоляющим, а уставился в бесконечную пустоту. Ударять второй раз я не стал, поскольку почувствовал, что первый удар получился качественным, проник глубже большинства других. Женщина повалилась, тихая как мышка, и я нежно опустил ее на землю. Она улеглась на спине, раскрыв невидящие глаза, и на ее квадратном лице не отобразилось ни тени боли или страха. Она казалась не только что убитой, а просто заснувшей.

Мне предстояло еще много сделать, а я понятия не имел, сколько у меня времени. Я понимал, что лучше рассчитывать на малое и достигнуть большого, чем наоборот. Первым делом нужно было разобраться с фартуком. Ножом я вспорол его снизу, затем разрезал вверх, буквально разорвав пополам, а когда у самой талии наткнулся на шов, сделал еще один разрез, продолжая разделять фартук надвое. Смею заметить, звук рвущейся ткани был громче, чем звуки от умирающей женщины.

Как только я отрезал весьма большой кусок, оставив зияющую дыру, чтобы ее заметил даже самый тупой идиот-полицейский, я смочил его в крови, свернул и засунул в карман. А теперь к настоящей работе, намеченной на эту ночь.

Я расположился у середины тела, перпендикулярно ему, и задрал одежду, обнажая пах. Женщина была тощая, ребра выпирали из кожи подобно доскам, груди напоминали съежившиеся пончики. Эти девочки из бедных слоев редко бывают полными из-за того, что их доступ к пище далеко не постоянный. Вонзив нож, я вспорол наружные ткани, прямо посредине, вскрывая внутренности. Мне было необходимо устроить спектакль, поскольку мой безумный план требовал с каждым шагом увеличивать жестокость. Разумеется, в перчатках я проник внутрь и высвободил кишки. Они были скользкие и мягкие, ничего прочного; органы выскальзывали из моих пальцев, словно не желая быть отрезанными. Но я резал их, перепиливая трубки там, где на них натыкался, и когда посчитал свои усилия достаточными, отложил нож и, погрузив в липкую массу обе руки, ухватил две пригоршни, вытащил их, мокрые, и перебросил женщине через плечо. Они влажно шлепнулись на камни мостовой. Мне в ноздри ударил запах фекалий, а также резкое зловоние мочи, и до меня дошло, что какой-то разрез высвободил эти неприятные напоминания о биологической реальности нашего вида. Когда-то подобное вопиющее надругательство доставляло мне восторженное наслаждение, однако с тех пор я изрядно заматерел, и все это больше не оказывало на меня никакого действия. Я окинул взглядом оставшееся сплетение длинных трубок, судя по всему, не затронутое моими вивисекционными действиями, поэтому я отрезал их с одного конца и уложил между телом и рукой женщины, подобно дохлой змее.