Флуг подъезжал к Лодзи, этому уездному городу с населением в полмиллиона, прозванному «польским Манчестером».

Еще не было видно города, казалось, ушедшего в землю, над равниною хаотической колоннадою поднимались многие сотни фабричных труб.

Здесь Флугу устроили прямо помпезную встречу. Съехались на вокзале самые густые сливки немецкой колонии. И все это — громоздкое, самодовольное, пропахшее сигарами и пивом. И каждая такая фигура — ходячий миллион, по крайней мере, на самый худой счет. Были и дамы. Большеногие, большерукие, богато, но без вкуса одетые.

Дамы забросали Флуга цветами. Один из фабрикантов порывался даже сказать краткую речь, но жена дернула его за сюртук, выразительно кивнув по направлению синей фуражки жандармского ротмистра.

Словом, вышло так парадно и так торжественно, можно было подумать, что немецкую колонию города Лодзи осчастливил своим визитом, если даже и не сам кайзер Вильгельм, то, по крайней мере, — кронпринц. Но это были пока цветочки. Ягодки были впереди.

Семь самых крупных миллионеров едва не перессорились из-за высокой чести приютить у себя важного гостя. Эта честь выпала двум братьям, пивным королям, королям в буквальном смысле, потому что фамилия их была Кениг.

От вокзала, чрез Петровскую улицу, этот Невский проспект Лодзи, мчалась целая фаланга автомобилей с двадцатитысячной машиною в авангарде, на которую счастливые и сияющие братья Кениг посадили между собою Флуга. Евреи, старые и молодые, в длинных кафтанах, изумленно провожали глазами этот мчащийся, мотор за мотором, поезд. В лучшей гостинице города «Гранд-отель» немецкая колония чествовала Флуга обедом. Лилось шампанское, лились тосты…

Братья Кениг ни на минуту не выпускали свою законную добычу и волей-неволей Флуг должен был сидеть между ними. Братья, похожие, как близнецы, ревновали друг друга. Каждому хотелось одному занимать гостя. Но никто не уступал, и они говорили вместе. Говорили то же самое, так как они были во всех отношениях близнецы.

— Вот мы пьём шампанское, угощаем вас тонким обедом. Это исключительно ради такого высокого гостя! Что же касается нашего повседневного обихода, мы все живём здесь очень скромно. Да-да! Не из скупости, нет, а из принципа. Наш принцип: здесь, в чужой стране — доводить все расходы и траты до минимума. Зато, наезжая домой, в родную Германию, мы с лихвою вознаграждаем себя за временную диету в России. Там, у себя, мы живём широко везде: на курортах, в Берлине, в Мюнхене. Много тратим. Но мы знаем, что каждый пфенниг, каждая марка попадает в немецкие руки… Россия для нас — это колоссальный баран, которого мы стрижем, но которому мы вовсе не желаем золотить рога… Пусть она, Россия, возит нам свои денежки, это совсем другое дело…

Так говорили братья Кениг, и Флуг вполне им сочувствовал.

Глубокой ночью закончился обед, которым немцы, изменив своему принципу лодзинского воздержания, чествовали Флуга.

Утром, эскортируемый своими добровольными адъютантами-близнецами, Флуг посетил некоторые фабрики. Дольше всего задержался он у мануфактурного короля Людвига. В Лодзи многое было связано с этим именем. Был квартал Людвига, улица Людвига, площадь Людвига и, наконец, фабрика Людвига. Громадное, из нескольких корпусов здание, с башнями, которые, по мнению Флуга, так и созданы для пулемётов, стояло посреди исполинского парка с гущами вековых деревьев. Парк обнесен был каменной, двухэтажной стеною. И все вместе: и эта фабрика, и этот дремучий парк, напоминали собою крепость…

Людвиг, старый, величественный, отец двух сыновей, служивших в прусской гвардии и часто наезжавших к отцу, как школьник, желающий выслужиться, похвастался Флугу:

— Какие у меня подвалы! И никто, кроме самых близких, посвящённых, не подозревает об их существовании. Руководили сооружавшем их наши инженерные офицеры, работавшие у меня в качестве мастеров.

Людвиг не зря хвастал.

Это были целые подземные галереи с изразцовыми сводами, гаражом для автомобилей, помещением для лошадей, скота и разных припасов, от хлебного зерна до орудийных снарядов включительно.

Желая совсем очаровать гостя, Людвиг прибавил:

— …А из своего кабинета я могу разговаривать по телефону с Познанью.

Братья Кениг побледнели от зависти. Их телефонная проволока так далеко не убегала за пределы фатерленда. Она соединяла их пивоваренный завод лишь с первой германской станцией по ту сторону границы. Сущие пустяки!..

Флуг уехал в Берлин, пообещав мануфактурным, шерстяным, пивным и всяким другим королям:

— Через две недели вы получите из Петрограда несколько пулемётов. Надо будет их хорошенько спрятать…

— Почему же из Петрограда? — удивились немцы.

— Вопрос?.. Потому что наш посланник получит их согласно международному праву, или вернее, международной любезности, без всякого таможенного досмотра. А из Петрограда уже будет легко переслать их сюда…

Проводы Флуга пышностью и единодушием превзошли встречу…

Опять вагон, только поменьше. Свой, немецкий. От быстрой езды его швыряло. Вечером поезд мчался над огнями Берлина, улицами, трамваями, омнибусами. И, словно укрощенный зверь, остановился вдруг на Фридрихштрассе как вкопанный.

Флуг, выйдя с вокзала с маленьким ручным чемоданом, сразу очутился на перекрестке шумных, залитых светом улиц. Здесь его никто не встретил. Какая-то жирная особа с тупым нарумяненным лицом толкнула его: «Пойдём ко мне!»

Он зашел в «Централ-отель», оставил свой чемодан, велел отнести его в свободный четыреста двадцать третий номер, а сам отправился в кафе и спросил себе порцию сосисок, ветчины и двойной бокал пива. Он проголодался. Надо подкрепить силы и — спать.

А утром… Утром он увидит своего императора…

22. У императора

Утром вылощенный, белобрысый кельнер подал в постель Флугу кофе. Настоящий немецкий кофе, где больше было молока, чем кофе. И все это из двух крохотных кувшинчиков выливалось в большую и тяжелую чашку, которой можно было бы проломить любой, самый крепкий череп.

И за кельнером вслед — мальчишка, но уже самодовольный и наглый мальчишка-шассёр в куцей, до пояса, расшитой тремя рядами пуговиц куртке — принес две телеграммы. Одну от Ирмы Чечени, другую от Гумберга. Обе шифрованные. Телеграмма от «гусара смерти» была подписана цифрою «12». Псевдонимом же Ирмы Флуг выбрал фатальное число «13».

Гумберг обещал, самое большее через двое суток, нагнать Флуга в Берлине и вручить ему похищенное у Агапеева. Отправлена была депеша из Вильно.

Флуг поморщился. Слишком долго придется ждать. Это его задержит. Он хотел, если удастся, сегодня же ночью покинуть Берлин.

Вооружавшись бумагою, карандашом и романом «Цвет цивилизации», Флуг занялся расшифровкою телеграммы Ирмы. Скучная работа. И текст довольно скучный. И хотя сообщения графини весьма и весьма не лишены ценности, он предпочёл бы из этих длинных, монотонных цифр вычитать хоть одно, ласкою и приветом дышащее, слово. Но такого слова не было. Вся телеграмма носила сухой, деловой, официальный характер