– А ты стала краше, – добавляет Гелиос. И даже не пытается шутить в ответ. – Одна моя знакомая говорила: «Счастливая семейная жизнь ласкает женщин красотой и добавляет им ухода, мужчинам же позволяет расслабиться и вернуться к животному началу.

– Странные у тебя знакомые.

Закусываю губу.

– То правда, с каждым днём ты всё краше, – вторит мужчина, а я в этот момент взбиваю мыло и тонким слоем растираю пену по щетине. – Однажды проснусь, а ты меня вовсе ослепишь.

Поднимаю бритву и – медленно – подвожу её к горлу. Мужчина задирает голову и велит приступать. Обнажённая шея сверкает. Сверкает и лезвие. Что говорил Хозяин Монастыря? Что уважал бы меня, если бы я прирезала пришедшего божка и доказала непокорность монастырским порядкам? Он – а ведь интересно – до сих пор ждёт от меня этого? Бритва пляшет меж дрожащими пальцами. В одном движении заключался иной порядок вещей.

– Держи себя в руках, – спокойно говорит Гелиос.

– Я боюсь, – признаюсь в очередной раз.

Гелиос смеётся и заключает, что главное правило бритья заключается в том, чтобы вести лезвием вдоль, а не поперёк. Возмущаюсь и ругаюсь, прошу не шевелиться, не пугать и тем более не разговаривать. Но вместо того мужчина хлопает по коленям и предлагает сесть.

– Что ты сказал?

– Будет удобно.

– Не сомневаюсь.

– Попробуй.

– Отстань.

Препираюсь взглядом. Лицо у него доброе. Как я могла размышлять…?

– Ты уговариваешь.

– Я молчу, – смеётся Гелиос.

– Твой, Бог Солнца, талант – говорить без слов: я даже слышу интонацию.

Отчего дурная моя голова решает послушаться и взвалиться ему на колени? Оказываюсь напротив лица – близко-близко – и, улавливая сбитое дыхание, называю супруга хитрым чертом.

– Старый хитрый чёрт. Не отнять, – поправляет он и улыбается, руками пригревает талию и ловит мой наотмашь кинутый взгляд.

– А это зачем?

– Ремни безопасности, – шустро объясняет Гелиос.

Подбриваю крохотную складку на его подбородке.

– Чтобы не убежала?

– Не захочешь.

– А ты оптимистично настроен, – улыбаюсь я и откладываю приборы. – Мы закончили.

Порываюсь встать, но цепкие руки не позволяют тому случиться. А лицо ничего не выражает, прекрасно. Словно так всё и должно происходить. Напираю во второй раз – менее содержательно; замираю и впиваюсь взглядом в обнимающие меня глаза. Чего ты желаешь, старый хитрый чёрт?

Внутренние демоны…предрассудки чувств, вот что я могу сказать. Это я поняла. Поняла и научилась разоблачать идущих на искус мужчин, которые ещё сами себе не признаются в том, что оказались заключены в ловушку. Им кажется, ситуация под контролем, но под контролем только они – по щелчку пальцев лихая самоуверенность и принципиальность рассыпаются. Не позволяй я Хозяину Монастыря много думать и рассуждать, сейчас бы за талию меня держал он. И ещё, если бы сама я не была так жгуче принципиальна…один лишь нежный взгляд мог всё изменить, но я не пожелала.

Гелиос наблюдает во мне задумчивость и расстройство и потому отпускает.

– Надо смыть, пока пена не побежала по рубашке, – оправдываюсь и высвобождаюсь, рвусь за полотенцем и прикладываюсь им к мужской шее.

– Всё в порядке, я сам, – пытается перехватить.

– Но какое в том удовольствие?

Заканчиваем банные процедуры. На выходе из ванной Гелиос ловит меня за руку: острые жилистые пальцы сцепляются на запястье. Я оборачиваюсь – резко, быстро – и нарушаю привычно выдерживаемое меж нами расстояние, добротную дистанцию. Нарушаю, а исправляться не желаю. Прижимаюсь грудью к груди (то было однажды, хотя ныне не кажется правдой; сон) и ловлю одурманенный взгляд. Я знаю, чего ты хочешь, Гелиос.

– Не стоит благодарности. Обращайся, – со снисхождением, выпытывающим, роняю я и всё же ухожу.

То необязательно, но игра – проверено, испито – подстёгивает обе стороны: и играющего, и обыгрываемого.

Ян влюбился.

Так, как говорят на старом наречии.

Я уловил его взгляд и, немедля стиснув мальчишечьи челюсти в кулаке, повернул на себя.

– Не смей! – прошипел мой недовольный голос. – Нельзя!

Ян насмешливо отмахнулся и вновь уставился на спускающееся с лестницы облако. Вся она искрилась, вся сияла солнцем. Девушка, одарённая тёплым взглядом холодного цвета, тончайшая, грациозная, неприступная. Я любил её больше всех. Волосы её были забраны в тугой жгут и только пара завитков обрамляла бледное лицо. Белое платье на ней сидело свободно; лишь острые рукава сковывали запястья и острый ворот врезался в жилистую шейку. Гости обратили на подоспевшую свои причудливые взоры: одни приветствовали, другие любовались, третьи утаивали робкие мысли, четвертые выражали неприкаянное восхищение, пятые – неприкрытую зависть. Где бывала она – равнодушных не оставалось; и её редкие появления то подначивали. О, я любил её безмерно! Так, как говорят на старом наречии. Я любил и люблю по сей день.

Мой отец оказался подле: подхватил девочку за протянутую ему руку и подвёл к компании, дабы представить:

– Младшая из Солнца, моя прекрасная дочь – Стелла.

В ту же секунду Ян лобызал её руку. Стелла, смутившись, отвела от нового знакомого взгляд и – с поцелуем в щёку – обратилась ко мне. Светские беседы всегда огибали её стороной: приёмы и выступления она пропускала. Но ещё больше болела. Встреча с Яном не состоялась раньше, так как бедное дитя провело несколько месяцев в кровати, изнурённо вздыхая и почти прощаясь с землёй. Ни один лекарь не мог поставить девочку на ноги; болезнь она одолела самостоятельно (и вечер этот стал явным доказательством того, ведь сестра излучала жизнь и здоровье).

– Вы прекрасны, – последовал за ней Ян. – Благодаря вам я увидел Богиню воочию.

– Все здесь Боги, – устало отвечала сестра.

– Я вижу лишь вас.

И они замерли, и окинули друг друга неясными взглядами.

– Не терплю компаний, – протянула Стелла и в который раз отвернулась. – Гелиос, потанцуй со мной!

Мы были друг другу ближе всех. Аполло и Полина, рожденные в один день и в один час (лишь с разницей в пару минут) проводили всё время вместе, младший из братьев – Феб – следовал и набирался опыта у родителей, старшая же сестра – Джуна – находила излюбленной компанией саму себя; такая одиночка, а мне – как старшему из всех – была отдана на воспитание младшая из нас. И потому к ней одной я испытывал особенно нежные чувства.

Однако змей осмелился посягнуть на незрелое сердце, на чудеснейшее из творений двух божеств – Самсона и Роксаны из дома Солнца. И как же меня прижгло родительское равнодушие по отношению брызжущего слюной Яна, что преследовал младую и навязывался красноречием.