Несколько минут Корделия блуждала в лабиринте огромного палаццо. Бархатная роскошь и позолота декора ничуть не отвлекали ее от дурных мыслей. Она будто заблудилась в роскошной ловушке, где все оформлено под дворец, но на самом деле это лишь богато отделанный дорогими материалами склеп. И отсюда не выходят живыми.

До Корделии донеслись звуки каких-то песнопений или молитв. Они доносились снизу, и она хотела спуститься туда, но потом ее привлекла другая комната, расположенная наверху. Оттуда долетали запахи экзотических цветов и растений. Издалека были видны застекленные лоджии и высокие окна. Очевидно, это висячий сад с балконами, увитыми бальзамином, или какая-то крытая галерея.

Корделия начала медленно подниматься туда. Шаг за шагом по спиральной лестнице. Она придерживалась рукой за стену, чтобы не оступиться и не упасть. Аромат цветов смешивался с запахами каких-то благовоний. Кажется, там внутри курился какой-то фимиам. Корделия представила себе мундштук с экзотическими парами или какой-то наркотик. У нее закружилась голова. Запахи смешивались. Цветы мирта, какие-то пряности, кровь… Корделия нахмурилась.

Она поднялась чуть выше. Ее атласные туфельки ступали почти бесшумно. Тот, кто был в помещении, не ощутил ее присутствия. Он склонялся над большим столом, уставленным самыми разными предметами. Корделия различила очертания серебряных табакерок, трутниц, несессеров с какими-то принадлежностями, довольно необычными на вид. И надо всем этим переплетались ампельные растения. Целый висячий благоухающий сад. Как в раю. Только этот рай был мрачным.

Белые фрезии и зеленые листья терялись на фоне густой темноты. Как быстро все же успело стемнеть. Еще недавно они с Донатьеном смотрели на закат, а теперь за окнами простиралась тьма. Корделия тронула пальцами большой напольный канделябр у входа и несказанно изумилась, когда ее пальцы скользнули по липкой свече. Она и не заметила, что свечи в лунках есть. Впрочем, ничего удивительного в этом и не было. Ведь свечи черные. Как мрак. Не странно, что они сливались с ним. А еще по ним текла какая-то влага. Корделия едва смогла оторвать свои пальцы от сколького воска. Он лип к коже. А ей вовсе не хотелось испачкаться.

Когда ее глаза привыкли к темноте, она сообразила, что канделябров и многосвечных шандалов в зале полно, только свечи в них везде черные. Если прямо сейчас взять лучину и их зажечь, то будет казаться, что огоньки парят в темноте.

Силуэт, склонившийся над столом, не сразу привлек ее внимание. Вначале Корделия рассмотрела руки в дорогих перстнях. Они усердно трудились над чем-то. Манжеты прикрывали лезвие ножа, но вот он блеснул и вонзился в живое существо, прижатое к столешнице. Оно пискнуло. Кажется, это была какая-то птица. Кончик ножа скользил по ее крыльям и внутренностям, и свечи вдруг начали поочередно вспыхивать. Ей только показалось или вместо расплавленного воска по ним засочилось что-то густое и красное, будто кровь?

Нужно уйти раньше, чем ее заметили. И даже раньше, чем она сама поймет, кто склоняется над столом. Но по тонким очертаниям скул и точеной фигуре она уже догадалась. Сейчас очередная свеча вспыхнет, осветив пшеничные локоны и лазурные глаза, выжидательно смотрящие на нее. Что, если в них промелькнет гнев? Что, если они тоже кровоточат? Что, если он осудит ее за подглядывание?

Корделия не знала, как именно вершат черную мессу, но все равно догадалась, что видит именно колдовской обряд, а не докторские опыты по вскрытию. И какому врачу нужно вскрывать крылья птицы. Это может быть любопытно не медику, а тому, кто сам когда-то потерял крылья.

Только Люцифера, оставшегося без них, может интересовать структура крыла, чтобы, скопировав ее, как-то сгладить собственное увечье. И может ли Люцифер считать себя неполноценным только потому, что у него больше нет крыльев? Как методично он резал птицу, будто хотел отнять у нее то, что сам потерял.

Корделия не хотела признаться даже себе, что застала за этим занятием хозяина дома. Она развернулась и пошла прочь. Его восклицание донеслось до ее слуха через пару секунд:

– Ты выиграла! Ты нашла меня первой!

– Как ты не понимаешь? Некоторые люди как саранча. Если не искоренить их, то они пожрут все вокруг себя. Все прекрасное…

Его голос, казалось, исходил откуда-то из далекого прошлого. Клер посмотрела в зеркало, но оно было на этот раз пустым. Там виднелось лишь ее собственное отражение. Не в зеркале, рядом с собой она видела существо в аристократическом костюме, сжимавшее нож и шептавшее ей на ухо изуродованными губами.

– Люди как блохи. Люди как пиявки. Они непременно намеренно причинят зло другим. Когда-нибудь. Мы с тобой иные. И я никому не позволю обидеть тебя. Я уничтожу их раньше, чем они посмеют привести в исполнение свои коварные планы. Даже раньше, чем эти планы созреют в их голове. Я должен тебя оберегать, даже если ради этого придется вырезать весь мир.

Он шептал так горячо и страстно, и так откровенно, как будто сам не подносил остро отточенный нож к ее щеке. Только его слова не были лицемерием. Они были как темная молитва.

Клер почти ощутила порез на своей щеке. Только чувство раны было иллюзорным, как и фрагменты фантастических воспоминаний. В ее памяти всплыло лицо женщины по имени Анджела. Оно было довольно симпатичным, хотя вначале почему-то показалось ей неприятным. Клер взяла уголек и попыталась нарисовать его на листе бумаги. Зарисовка вышла довольно гротескной. Черты женского лица получились грубыми и слишком крупными. Особенно губы. Они будто старались раскрыться и съесть кого-то. От картинки исходила почти ощутимая опасность. Руководствуясь каким-то потаенным инстинктом самосохранения, Клер достала зажигалку и подожгла листок. Впервые она наблюдала, как горит бумага с ее же собственной работой. И ей это вдруг понравилось. Разрушать иногда так же приятно, как и созидать. Особенно если чувствуешь, что наносишь кому-то, кто желал тебе зла, ответный удар.

Возможно, он все-таки был прав. Хотя бы в чем-то.

И все-таки Клер испытывала смутное ощущение вины. Как будто это она была виновна в гибели всех тех людей, которых случайно замечала на своем пути, а потом наблюдала, как увозят их изувеченные трупы.

Те, от вида которых ее обжигало в толпе, были обречены. Поэтому ей становилось больно на них смотреть.

Понять все можно было очень просто. Только она долго отказывалась понять очевидное. И в общем-то, в этом ничего удивительного не было. Если правда содержит в себе хоть какую-то долю мистики, то люди отказываются ей верить. В ситуациях, с которыми столкнулась Клер, мистического оказалось слишком много.

Теперь она разглядывала шрам от пореза на своей руке так внимательно, словно это могло дать ей ответы на вопросы. Выходит, ее душевная боль при виде человека была предчувствием того, что этот человек безвременно погибнет. Возможно ли, что, нанося себе физические травмы, она спасет этих людей? Вопрос мучил ее день за днем. И имеет ли она право спасать других, зная, что они все равно останутся изувеченными? Что, если они сами выбрали бы смерть? Но есть и третий вариант: нанести себе рану поглубже и ждать, что кто-то из намеченных судьбой жертв останется жив и отделается лишь ушибами и синяками, а не серьезными увечьями.