— Я хочу возместить те деньги, что ты занимал для мамы, — сказал он. — Черт меня попутал связаться с этими акулами Креншоу. Пусть тебя это больше не коснется.

— Забери, — протянул я ему обратно конверт, но отец его не взял. — Я уже расплатился.

— Расплатился?

— Ну да.

— И на какой срок?

— Навсегда. Я расплатился сполна, со всеми долгами.

— А как же твоя учеба? Тебе об этом следовало в первую очередь подумать.

— Все оплачено. Прибереги деньги, отец, — положил я конверт на облезлую фанерную столешницу.

Я не хотел из-за этого заводиться, да и вообще не желал касаться этой темы. Я просто хотел оставить все прошлое позади. Но этот его конверт, и то, как он говорил о маминой болезни, и то, что он полагал, будто даст деньги и все сразу станет расчудесно, — все это вывело меня из равновесия. Потому что всякий раз, как он заикался о маме, я вспоминал ее и представлял такой, какой мне нравилось ее помнить, — с озорными искорками в глазах, когда она готовилась произнести какую-то шутку. Но как я ни старался задержать в себе этот ее радостный образ, вскоре щеки проваливались, кожа становилась бескровно-бледной. И в итоге я вспоминал маму уже в последние ее дни — и эти леденящие душу хрипы из груди, и восковое лицо, и ее затуманенное морфием сознание, и то, как она иногда называла меня отцовским именем, а иногда спрашивала, кто я такой и какого черта делаю в ее комнате.

И всплывал этот отравляющий душу вопрос, от которого никак не отделаться: что, если б я смог надыбать где-то денег, чтобы определить маму в хорошую клинику? Или если бы у нее был достойный муж и была бы страховка — ведь тогда она была бы сейчас с нами.

— Ты не сможешь компенсировать того, что случилось, — жестко проговорил я.

— Все оплачено? — озадаченно повторил отец.

Потом он расправил плечи и спросил таким тоном, будто на правах отца интересовался, пользуюсь ли я презервативами:

— Послушай, Джордж Картрайт говорил, ты справлялся об одном дельце…

«Ох, блин! Только не это! Только не сейчас!»

Джордж Картрайт был докой по части «лезь, хватай и беги» и мог раздобыть любой инструмент домушника, какой ни пожелаешь. Помнится, когда мы устроили посиделки по случаю отцовского досрочного освобождения, я спросил Картрайта, не знает ли он, часом, как взломать замок «Сарджент и Гринлиф» — тот самый, которым Гулд запирал свой шкафчик в «Мет-клабе». Просто из любопытства.

И вот сейчас, судя по всему, папаша решил, что я сумел полностью расплатиться по долгам, разграбив чертов Пентагон, и теперь изображает, будто очень за меня трясется.

— Халявы не бывает, Майк. Во что ты ввязался?

— У меня хорошая работа, которую я заслужил своим умом и усидчивой задницей. Или ты — севший за кражу — готов меня научить, как не надо совать нос куда не следует? — Я обвел глазами трейлер, словно он подтверждал мою правоту. — Что-то мало верится.

— Я просто сказал, Майк. Не попадись в ловушку, сделавшись при ком-то вымогателем. Ты будешь играть свою роль, крутясь при всяких шишках, и однажды сильно обожжешься. Доверять можно только своим.

— Пап, пожалуйста… — Я старался сохранять спокойствие и следить за тем, что говорю. Нетрудно пнуть упавшего, указав ему, как он на самом деле жалок. Правда сама по себе была жестока. — Выкинь ты из головы всю эту белиберду насчет воровской чести. Думаешь, из-за того, что ты не дал показаний и никого не выдал, а потом отмотал свой срок, ты теперь такой уж весь из себя герой? Ты вовсе не…

— Майк, я не мог…

— Не ту роль ты сыграл. Ты ведь мог бы и расколоться. Ты не должен был сесть на эти гребаные двадцать четыре года и оставить нас в такой засаде. Кто знает, может, тогда мама бы…

Я оборвал себя, но удар уже достиг цели. Отец стоял не шевелясь, с закрытыми глазами, мелко тряся головой, словно соглашаясь. Я ожидал, что он как-то огрызнется, или пустит слезу, или кинется ко мне — но он только стоял, зажмурив глаза и часто, отрывисто дыша.

— Может быть, — сказал он наконец и снова стал тереть щетину. — Я поступил так, как считал лучше. — Я думал, отец сейчас заплачет, но он заглушил слезы. — Я знаю, я во многом не прав, но не отгораживайся от меня, ладно?

Я промолчал.

— Прошу тебя, Майк.

Я несколько раз глубоко вздохнул, беря себя в руки:

— Мне надо идти.

Вот и все. Я ушел.

Эта короткая сцена с клеймением отца, как вы, наверно, догадываетесь, связана была с его преступлением — точнее, квартирной кражей, — которое оторвало его от нас, когда я был подростком. Все, что я об этом знал, было полнейшей бессмыслицей.

Большей частью я выведал эту историю у Картрайта и кое-каких других отцовских дружков. Если поймать их однажды воскресным днем в придорожной закусочной у Теда — в этом занюханном заведении без единого окна, где они обычно тусовались, — и хорошенько подпоить, то они могли рассказать много чего такого, что отец от меня скрывал.

Мошенником он заделался еще в молодые годы. Его семья держала небольшую литейную в пригороде Вашингтона, близ Фоллз-Чёрч. Они отливали лесенки для Смитсоновского замка, фонари для Капитолийского холма и предположительно даже несколько двенадцатипудовых орудий, участвовавших в битве при Геттисберге.[38]

Но к тому времени, как фамильное дело перешло к моему отцу, производство в Америке приказало долго жить. Отец вырос в Нью-Джерси и приехал в штат Виргиния, когда ему было уже за двадцать, чтобы унаследовать бизнес от дядюшки. Тогда для железообрабатывающих заводов настали грустные времена: их заменили прославленные машинные цеха. Отец не очень-то разбирался в этом деле — но крайне нуждался в заказах. И вот один парень по имени Аккурсо надул его с мошенническим счетом. На этом всё — столетний фамильный бизнес потонул, и отец остался за бортом. После этого, первого в его жизни, надувательства отец выяснил досконально схему аферы, потом выследил этого Аккурсо и впарил ему поддельные акции, полностью возместив давешний ущерб.

Как я понимаю, еще подростком отец совершал разные мелкие преступления, но лишь после того, как он взялся за мошенничество, его криминальный талант расцвел пышным цветом. Он был простым человеком и придерживался своей среды, стараясь по возможности не облапошивать всяких мелких сошек. У нас извечно склонны романтизировать мошенников, но, в конце концов, он являлся преступником, и, что ни говори, его работа сводилась к злоупотреблению человеческим доверием. Впрочем, спал он по ночам куда спокойнее, чем многие его сверстники.

От меня эту часть своей жизни отец утаил. Хотя, бывало, он не мог удержаться, его прямо-таки распирало, и он показывал нам, сыновьям, как надо с пользой проводить время, развлекая нас изящным мошенничеством, — чисто ради развлечения.