Так, он устраивал разводку, именуемую «Старая скрипка», затаскивая нас в дорогой ресторан и прикидываясь там путешествующим солидным бизнесменом. Когда приносили счет, он вдруг спохватывался, что забыл бумажник. Намеченному лоху он говорил, что сбегает за наличностью, и оставлял в залог некую антикварную вещицу, с которой он якобы ни за что не расстанется (в классическом варианте это скрипка) и которая приносит ему удачу. Вскоре по его уходу являлся сообщник (при мне этой подсадной уткой выступал Картрайт), который, проходя мимо, обнаруживал «ценный раритет» и, предложив купить его за некую кругленькую сумму, уходил якобы за деньгами. Тут возвращался отец, чтобы оплатить счет. Лох предлагал выкупить у отца вещицу за половину назначенной незнакомцем «кругленькой суммы». Отец — разумеется, с огромной неохотой! — все же соглашался наконец ее продать. Картрайт, как вы понимаете, больше не возвращался за антикварной вещицей. Отец, прихватив половину «кругленькой суммы», побыстрее смывался, а у лоха в руках оставалась безделушка, которой место на помойке.

Как и всякое красивое мошенничество, «Старая скрипка» строилась на том, что жадность лоха и его готовность кого-то нагреть оборачивались против него самого. Точно так же папаша развел и Аккурсо. Картрайт рассказал мне об этом уже спустя годы. Это была все та же «Старая скрипка» — только в куда больших масштабах, и проделывалась она со страховой оценкой компании. Надо сказать, отец всегда дружил с гроссбухами, что и объясняет, как легко он освоил в тюрьме бухгалтерское дело.

Он дважды попадал за решетку. Первый раз его приговорили к недолгому заключению, когда мне было лет пять, второй раз папаша загремел уже на двадцать четыре года, когда мне исполнилось двенадцать. Первый раз его заловили на банковской афере с акциями. Тогда он нацелился снова опустить Аккурсо, обнаружив, что тот проворачивает с другими мелкими бизнесменами тот же финт, что некогда и с ним. Обычно, окучивая жертву, в качестве приманки используют что-нибудь незаконное или постыдное — свистнутый у кого-то телевизор или набитый бумажник с именем владельца внутри, — и если лох вдруг что-то заподозрит или даже ясно поймет, что его разводят, он просто постесняется обратиться к копам. Аккурсо же был так взбешен прошлой выходкой моего отца, что на второй раз, едва учуяв, откуда дует ветер, вызвал полицейских (что, на мой взгляд, как-то неспортивно: ведь он мог бы, в конце концов, ответить тем же оружием и снова раздеть моего папашу). А поскольку рыльце в пуху было у обоих, копы загребли и того и другого. Я тогда был еще маленький, поэтому едва могу что-то припомнить. Отцу дали год, и отмотал он шесть месяцев, выйдя условно-досрочно. Аккурсо получил два года.

После той краткой отсидки отец вроде как встал на честный путь. Тусовавшаяся у Теда компания всегда с тоской сетовала, что он отошел от дел: ведь они лишились одного из лучших. Он занимался вполне легальным трудом — как я, во всяком случае, считал — в машинных мастерских или в других местах, куда его брали, мама работала секретарем. А потом, когда мне почти исполнилось двенадцать, все однажды пошло прахом. Как-то раз вечером отец сказал, что хочет с друзьями посмотреть бейсбольный матч низшей лиги с «канонирами» принца Уильяма. Я натянул пижаму и, как обычно по четвергам, просмотрев очередную серию «Большого ремонта», завалился спать.

Проснулся я оттого, что мама среди ночи подняла суматоху. Было уже за полночь. Спустившись вниз, я увидел маму возле телефона. Вся словно обмякнув, она сползла у стены на корточки и, кусая ногти, тихо плакала.

Полиция поймала моего отца при проникновении в дом в Пэлисейде, в богатом анклаве у реки Потомак на границе округа Колумбия и Бетезды, штат Мэриленд. Я никогда не мог понять, что же все-таки произошло той ночью. Дом этот являлся инвестиционной собственностью одного вашингтонского дядьки с большими связями.

Там просто нечего было красть! Да и вообще, прежде отец никогда не лазил по чужим домам. Ему нравилось мошенничество с его риском и вызовом, нравился сам процесс надувательства — и эдакая роль Робин Гуда, вершащего правый суд над теми, кто этого заслужил. Это мы с моими дружбанами-балбесами чуть позднее занимались вылазками под девизом «Бей окна, хватай электронику!». Такой профи, как мой отец, и близко бы к этому не подступился.

Никто так и не узнал, зачем он это сделал. На следствии он отмалчивался. Ни слова за все эти долгие годы! Я всегда считал, что кто-то его на это подбил, сам бы он такого не придумал. Но отец отказался сотрудничать с окружным прокурором и на каждой встрече с ним демонстративно молчал. Он никогда не доверял представителям власти и вообще всем, кто хоть отдаленно напоминал политиканов. Он считал, что вся система правосудия — это своего рода крупная мошенническая схема, где его самого «разводят как лоха». И ясно, почему он так думал: налогами правительство подрезало его семейный бизнес на корню, и когда литейная разорилась, «респектабельные» бизнесмены налетели на нее, как стервятники на труп. А может быть, тут сказались годы всевозможных надувательств и афер, когда он выдавал себя за честного, порядочного человека, за опору общества, прекрасно зная, что он попросту бессовестный жулик. Возможно, поэтому за всем, что имело респектабельную наружность, он видел лишь обман.

Размышляя все эти годы о его отказе сотрудничать с законниками, я видел в отце лишь узколобого прохвоста местного пошиба. Он не верил, что прокуратура поможет ему в обмен на его помощь, не воспринимал политики взаимных уступок — не имел ни малейшего представления о том, что мы практиковали в «Группе Дэвиса». Ни-ни! Для него все было просто: лишнего не болтай, своих выгораживай да срок знай себе отстукивай. Этот, с позволения сказать, кодекс воровской чести вырвал отца из семьи — и я думал, что никогда не прощу ему, что он выбрал его, а не нас, что оставил мою мать, брата и меня.

Половину своей жизни я искал ответ на вопрос: зачем грабить пустой дом? Пока шло судебное разбирательство, я подслушивал сквозь тонкую перегородку между нашими комнатами разговоры отца с матерью со спорами и плачем, пока брат спал на нижней койке двухъярусной кровати. И я помню, как однажды ночью мама упрашивала его: «Просто скажи им, что случилось. Расскажи им все как есть».

Я думал, что в полной мере извлек уроки из его ошибок — и как программировать свою жизнь, и как подыгрывать власть имущим. Я несомненно превзошел своего отца… Так мне, во всяком случае, казалось, пока меня не доставили в наручниках в окружной суд Монтгомери в компании с проститутками и наамфетаминившейся наркотой.

Таким образом, все мои попытки держаться от тюрьмы как можно дальше привели меня именно туда. И тут, разумеется, встает философский вопрос: когда ты пристраиваешься над очком посреди камеры, даже если никто на тебя при этом не любуется, — это все так же унизительно? Думаю, да. А что уж говорить про нагрузку на квадрицепсы!

Мы оказались в новехоньком полицейском участке близ Пулсвилла: все выдержано в цветах государственного флага, коврик на полу — обстановка больше напоминала начальную школу, нежели тюрягу. Даже решеток не было — металлические двери и окна с армированным стеклом.