Витьке Гущину было тринадцать лет, и все люди в его представлении делились на четыре четко разграниченных группы. К первой относились «козлы» и «твари» — то есть, все без исключения люди старше семнадцати лет в зависимости от пола. Своих сверстников и тех, кто был немного старше, Витька именовал «мудачьем» и «телками» — опять же, разделяя их по половому признаку. Малолетняя мелюзга в его представлении пола не имела и именовалась не иначе как сявками.

Кроме этой нехитрой философской системы Витька обладал дефектом речи, которому и был обязан своим обидным прозвищем, и тощим багажом воспоминаний, которых, если бы у него имелся хоть какой-нибудь выбор, предпочел бы не иметь.

Сколько он себя помнил, отца у него не было. Они жили вдвоем с матерью в однокомнатной хрущевке, единственным достоинством которой было то, что она располагалась недалеко от центра. В остальном же это была вонючая и грязная крысиная нора, которую они делили с несметными полчищами тараканов, наглых, как московские бандиты, и таких же здоровенных и упитанных. В раннем детстве Витька боялся этих тварей до истерики, а потом как-то притерпелся. Как говорится, стерпится — слюбится. Одно время он даже пытался их дрессировать, но потом это занятие ему наскучило — тараканы были тупые и хитрые и ни в какую не желали поддаваться дрессировке, а желали только жрать все подряд и плодиться.

Не следует думать, однако, что отсутствие в доме отца и наблюдение за повадками тараканов, которые, как известно, все до одного являются гермафродитами, оставило Витьку в неведении относительно того, откуда берутся дети. Мужчины в доме периодически бывали, иногда задерживаясь на неопределенный срок. Самый крепкий продержался больше полугода, но потом и он куда-то бесследно исчез, оставив после себя батарею пустых бутылок и стойкий запах грязных носков, который, впрочем, как-то терялся на фоне других, не менее характерных запахов. Витька нацелился было сдать бутылки, но его опередила мать. Так Шкилет опять остался при своих.

Периоды между появлениями в квартире мужчин были относительно спокойными. Мать пила, но в меру, и временами даже подрабатывала мытьем лестниц или мелкой спекуляцией. Впрочем, торговля у нее шла из рук вон плохо: надо было совсем не иметь брезгливости, чтобы купить что-нибудь у этой опустившейся, всегда полупьяной женщины.

Потом в доме опять возникал запах грязных носков и задубевшего от долгой носки мужского белья, и, проснувшись утром, Витька видел на замызганной подушке рядом с головой матери очередное небритое рыло, остро воняющее перегаром и гнилыми зубами. Опять начинались дикие, до белой горячки, многодневные запои, опять скрипела продавленная панцирная сетка, на которой Витька как-то раз насчитал троих «козлов» и двух «тварей»… Короче говоря, в свои тринадцать Шкилет знал о половом вопросе все, что можно о нем знать, не заглядывая в пухлые учебники. Однажды ему даже предлагали попробовать: незнакомая тварь с вислым задом и складчатым животом раздвинула ноги и, маня его рукой с грязными обкусанными ногтями, пьяным голосом проблеяла: «Иди сюда, петушок, поцелуй мамочку…»

При виде того, что располагалось между дряблыми бедрами с синеватыми прожилками вен, Витька заблевал весь пол, после чего сипло и шепеляво выругался матом и убежал из квартиры. Вернулся он только к вечеру следующего дня. Незнакомой твари в доме не было, мать спала мертвым сном, уткнувшись лицом в подушку.

На ней не было ничего, кроме обтрепанной бечевки с оловянным крестиком, висевшей на тощей шее, и Витька прикрыл родительницу рваным, кисло вонявшим одеялом, стараясь смотреть в сторону. Потом пришлось добрых полчаса ползать на карачках, оттирая с пола блевотину — и свою, и чужую.

Витька давно перестал бороться. Время слез и просьб давно осталось позади, а до того, чтобы бить приходящим к ним домой козлам морды, он еще не дорос. Да он и не собирался бить морды — он просто ждал, когда еще немного подрастет и сможет уйти из дома.

Этот день наступил совершенно неожиданно и намного раньше, чем ожидал Шкилет. Однажды мать привела домой нового «козла». Как вскоре понял Витька, это был не просто козел, а законченный отморозок. Мать он не «трахал» и не «имел» — он ее мордовал, поскольку на обычный секс его попросту не хватало. В свои тринадцать Витька был уже неплохим специалистом в области диагностики половых отклонений и очень быстро разобрался в ситуации. Да и как тут было не разобраться, когда в ход то и дело шла лыжная палка, которую этот псих приволок с какой-то помойки и которой пользовался с большой изобретательностью… Это было уже не противно, а страшно. Больше всего Витька боялся, что однажды этот чокнутый сообразит снять с палки ограничительное кольцо, и тогда дело не обойдется простыми побоями.

Именно это и произошло сегодня вечером. Увидев, что собирается сделать проклятый отморозок, Витька не выдержал. Он давно возненавидел мать за свое «счастливое детство», но это было уже слишком. Он бросился вперед, вопя что-то нечленораздельное и почти ничего не видя из-за застилавших глаза слез. Нападение получилось неожиданным, и ему удалось вырвать лыжную палку из потных волосатых лап.

— Ты чего, бляденыш? — удивленно промычал мужчина, все еще сидя верхом на его матери. — А ну, отдай мой вибратор!

Вибратором этот скот называл свою лыжную палку.

— Да пошел ты на…! — выкрикнул Витька прямо в страшную красно-фиолетовую рожу, заросшую грязной седоватой щетиной. — Соси хрен у пьяного ежика!

О последней фразе он немедленно пожалел — так ругались сявки из начальных классов, и ему такие слова были не к лицу. Впрочем, залп попал в цель — пьяный зверь заревел и неуклюже сполз с кровати на пол. Витька все еще сыпал ругательствами, выпаливая в ненавистное рыло все, которые знал, и новые, изобретаемые прямо по ходу дела, и замолчал только тогда, когда мужчина схватил со стола сточенный до тонкой, похожей на невиданный стальной зуб полоски хлебный нож.

Витька посмотрел на него — голого, грязного, вонючего, с головы до ног покрытого спутанной черной шерстью, с ножом в руке и с глазами, как у бешеной селедки, — и понял: убьет. Искромсает в лохмотья, в кровавые лоскутки, а потом вместе с матерью завернет в клеенку и выбросит в мусорный контейнер.

Зверь бросился вперед, молча и с неожиданной плавной стремительностью, и тогда Витька перехватил лыжную палку на манер винтовки со штыком и сделал короткий, точный выпад, целясь в… ну, понятно, куда именно.

И попал!

Это был мастерский удар, и при воспоминании о нем тонкие губы Шкилета тронула бледная тень улыбки Все получилось, как в кино, даже звук: удар сопровождался коротким чавкающим хрустом, и голый человек, похожий на упыря — не на киношного, а на самого настоящего, — остановился, словно с разбега налетел на каменную стену. Медленно-медленно он разинул щербатую щетинистую пасть, медленно-медленно обхватил руками свое хозяйство, и так же медленно, словно бы даже торжественно, опустился на колени. Потом он мягко повалился на бок, медленно — очень медленно! — подтянул колени к животу, показав грязные серо-желтые подошвы босых плоскостопых ног, и только после этого завыл — не закричал, а именно завыл, вот именно как упырь, которому забивают в сердце осиновый кол.