Я бегал между машинами и немецким штыком-кинжалом вспарывал попадавшиеся мешки и вскрывал ящики с продуктами. Заскочив в кузов крытой машины, возле которой дымилась полевая кухня, я приподнял крышку ящика и хотел было распороть большой зеленый мешок. Но неожиданно «мешок» дрогнул, и из ящика медленно поднялся здоровенный немец. Почти одновременно из шкафа в передней части кузова вывалился второй фриц. Сложившуюся обстановку оценили только потом. А в ту минуту картина выглядела примерно так. В полутемном кузове хозяйственной машины стоит старший сержант без пилотки, с расстегнутым воротом гимнастерки и с кинжалом в руке. Напротив – два немецких солдата. И никто не знает, что произойдет в следующую минуту. Кто больше испугался – сказать было трудно. Однако я первым пришел в себя и громко на чистом, как мне показалось, немецком языке скомандовал:

– Хенде хох!

И самое удивительное, что оба немца послушно подняли руки. Этих пленных я сам вывел на дорогу и сдал спецкоманде.

Прошло уже несколько часов с того момента, когда из леса вышли первые немцы. Подойдя к своей машине, я увидел группу солдат, окруживших ефрейтора Зиньковского, который, сидя на земле, стонал, обхватив живот руками. Тут же находился замполит, в который уже раз повторяя, что продукты отравлены.

Лица солдат были встревоженны. А вдруг и в самом деле. Прибежал младший фельдшер – лейтенант Галлеев и попытался выяснить у ефрейтора, что произошло. Но тот мычал что-то невразумительное и продолжал стонать. Только после промывания желудка Зиньковский сознался, что съел двухкилограммовую банку повидла. Жадность была наказана.

День близился к концу, когда прозвучала команда «По машинам». А мы, усталые, но полные необычных впечатлений, забрались в железные кузова своих «Студебекеров» и приготовились к очередному переезду вперед, на Запад.

В летнее время огневики часто обходились без землянок и спали в палатках. В этот раз я решил лечь на свежем воздухе. А немцы ночью открыли огонь «на изнурение», то есть стреляли не по цели, а по площадям. С такой стрельбой обе стороны были хорошо знакомы и, надеясь на удачу, не уделяли ей особого внимания.

Я уже заснул, когда снаряд, пролетев мимо меня, разорвался около палатки и ранил Хомякова. Подбежав и раздвинув полог палатки, я присел, чтобы помочь ему выбраться, и сразу же почувствовал укол в ягодицу. Прибежавший фельдшер перевязал рану и отправил солдата в санроту, а потом вытащил из моей ягодицы тонкий, как карандаш, осколок снаряда, залил ранку йодом и заклеил пластырем. А несколько месяцев назад Верховным Советом СССР был учрежден орден Славы трех степеней, причем третью степень давали солдатам и младшим командирам, оставшимся в строю после ранения. Так что я вправе был претендовать на награду, и друзья не упустили случая посмеяться. Еще бы, орден за осколок в заднице!

После долгих и тяжелых боев численность орудийных расчетов доходила до трех-четырех человек вместо восьми по норме. А ведь объем работ не сократился. Поэтому, когда в расчет прислали двух западных белорусов, мы искренне радовались.

Один из новичков, уже немолодой ремесленник Очкас с успехом заменил Кусьмина, выбывшего по ранению. Он добросовестно выполнял все поручения, быст ро подружился с наводчиком Гарошем и всячески старался ему услужить. К остальным солдатам относился вежливо, но без подобострастия. Командира орудия явно побаивался.

Отличительной чертой Очкаса была его кристальная честность. Нельзя было даже представить себе, что он может взять чужую вещь. Когда нам разрешили раз в месяц отправлять домой посылки, Очкас воспользовался этим правом лишь два-три раза и только в тех случаях, когда посылаемые им вещи находились в домах, хозяева которых бросили свое имущество.

Вторым из новичков был тридцатидвухлетний белорус Антон Станчиц, крестьянин из-под Барановичей. Был он со всеми одинаково приветлив, часто застенчиво улыбался, в разговоры вмешивался редко. Вскоре стало ясно, что он стеснялся своей малограмотности – два класса польской школы. Мне он сразу же понравился, и в свободное время я стал учить его русской грамоте.

Через некоторое время нам стало известно, что оба белоруса были верующими баптистами и совершенно не употребляли спиртного. Когда в холодное время года старшина раздавал водку, Очкас просто отказывался, а Станчиц подставлял свою кружку, а потом выплескивал ее содержимое на землю. Заметив это, все были потрясены. Ну, не хочешь – не пей. Но зачем же выливать?

Но Антон только улыбался, а потом, когда его буквально взяли за горло, прямо глядя в глаза командиру, твердо заявил:

– Бог не велит.

– Не велит тебе, отдай нам.

– Нельзя, Бог всем не велит.

Дальше разговаривать на эту тему Станчиц отказался. Да и вообще про его отношения с Богом мы больше ничего не узнали. Когда все это дошло до замполита, он сильно заволновался, вызвал меня и начал расспрашивать, как ведут себя новые солдаты и не пытаются ли они обратить товарищей в свою веру. Нет, оба они о Боге никогда не говорили и никакой агитации не вели. А что касается своих служебных обязанностей, то здесь никаких претензий к ним не было.

Как-то раз батарея была выставлена на прямую наводку в месте возможного появления немецких «Тигров». Орудия расставили и замаскировали в роще у подножия холма. Перед огневой позицией было большое поле, а на его противоположной стороне, примерно в километре, виднелся хутор, от которого мимо нас проходила грунтовая дорога.

Как всегда бывает, когда чего-то ждешь, «Тигры» появились неожиданно. Первым их увидел дневальный, истошным голосом завопивший:

– Танки!

И действительно, недалеко от хутора по дороге двигались три «Тигра». Из землянки выскочил заспанный командир второго взвода и, не разобравшись в ситуации, дал команду:

– Огонь!

Однако стрелять было нельзя, так как танки находились за пределами даль ности прямого выстрела, то есть когда наибольшая высота траектории снаряда превышала высоту цели. При стрельбе по танкам на ровном месте дальность прямого выстрела нашей гаубицы составляла не более 800 метров. Я уже имел опыт стрельбы прямой наводкой и сразу же закричал, чтобы танки подпустили ближе. Но командир четвертого орудия то ли не услышал, то ли не понял и выстрелил. Тан кисты заметили батарею, развернулись и, двигаясь зигзагами, открыли беглый огонь в нашу сторону. Боевые расчеты дрогнули и бросились в укрытия. Не выдержали нервы.

Возле первого орудия остались лишь трое: наводчик Гарош, Станчиц и я. Когда до ближайшего танка оставалось метров семьсот, мы выстрелили. И сразу же прогремел выстрел четвертого орудия. Кто из нас стрелял точнее, неизвестно. Но из одного танка повалил черный дым. Мы выстрелили еще по разу и увидели, как два других «Тигра» развернулись, на несколько секунд остановились, а потом быстро покатили в сторону хутора и скрылись в лесу. Позже мы подошли к подбитой машине и поняли, что ее экипаж успел перебраться в отступившие танки.

После этого короткого боя я не стал укорять убежавших солдат, а только при всех спросил Антона, почему он не убежал с другими. Солдат удивленно посмотрел на меня и спокойно ответил: