А я наконец вспоминаю о Рождестве. Вот что оно такое для меня: дети поют «Тихую ночь».

Куда я задевала коробку с носком для детских подарков? У Сэма небось уже и волосы выросли на лобке, под мышками. Не помню, когда в последний раз видела его голым. Куплю ему ту игровую приставку, про которую он все талдычит. То-то он удивится и обрадуется. Мы ведь ему объявили, что он ее не получит. А Гарри куплю бутылку виски.

Когда-то мы славно веселились на Рождество.

Она знает!

В Кракове сочельник. Краков. Здравствуй, Краков! Мацек вернулся. Полтора года прошло, ты по мне скучал? Я по тебе не очень соскучился. Да, да, приятно, когда кругом говорят на твоем языке, и все же целый час мне как-то не по себе. После возвращения домой со мной всегда такое творится – вспоминаешь, сколько на свете миров. Каждый вечно занят, вечно спешит и думает, что его мир – единственный и самый главный, но это не так. У меня кружится голова, подташнивает. Здесь так много моего прошлого. Я не рад, что вернулся домой. Я еще в Шотландии.

Мне нужно расслабиться, и я захожу в кафе выпить водки. Отменной польской водки. Шотландия мало-помалу тускнеет. Глоток водки – и нет фургона, еще глоток – нет Эвантона. Даже Аня и та понемногу отходит. С моего места видна Главная рыночная площадь. Взгляните: ни одно здание не вяжется с другим, но все одинаково нуждаются в покраске. Они как старики, нищие, тихие старики в разных одежках, но обязательно серых и обязательно изорванных в клочья. Одним старикам приходится поддерживать других – до того они стары, но преисполнены чувства собственного достоинства. От Кракова никогда не услышишь: простите, простите мне мой вид. Краков говорит: да, я таков. Я видал тяжелые времена и не стыжусь этого. А если вас печалят серые тона, взгляните на моих цветочниц.

Я насчитал двадцать три цветочных лотка и сдался. Покупаю несколько роз и на трамвае отправляюсь домой, к тетке Агате.

Поначалу всем хочется поговорить со мной, обнять, расцеловать.

– Мацек! Мацек, старина!

– Когда вернешься?

– Что в этой гребаной Шотландии такого, чего нет у нас в Польше?

– Нам тебя, сукина сына, не хватало!

– Завел там себе бабу, а? Как вообще живешь? Регулярно?

– Давай сюда чемодан, – сердито, будто она не в настроении, командует тетка Агата. И верно – у нее на глазах слезы.

Чемодан неподъемный, в нем подарки из Шотландии. Глиняные кружки и тарелки в клетку, книжки с раскладывающимися замками, бутылочки «Гленморанджи».[23]Я раздаю бутылки, их тут же открывают, и все начинают говорить разом. Сейчас, глядя на меня, вы не подумали бы: бедный Мацек, ни братьев, ни сестер, ни родителей; живет один-одинешенек в сыром фургоне, где воняет газом, а по стене в ванной ползет плесень. Нет, у меня большая семья. Галдящая, обожающая обниматься и целоваться, вечно спорящая и рыдающая в голос семья. Я не забыл про смех? Смеющаяся, хохочущая до слез семья.

В этот дом я пришел, когда умерла мама. Здесь почти ничего не изменилось. Тетка Агата не любит перемен. Те же красные обои в гостиной, та же фотография Пилсудского в Закопане над тем же диваном.

Сегодня сочельник, и мы едим свежего карпа, короля всей рыбы во всех озерах. Тетка Агата до сегодняшнего дня держала этого карпа у себя в ванне. Лучший способ сохранять их. Я скучаю по ее стряпне. Она отличная повариха, моя тетка Агата. Ни у кого так не получается.

У нас в семье (если не считать меня) рано женятся. Среди гостей семеро ребятишек и три младенца. И несколько подростков. Никак не запомнить все имена, и я все повторяю в уме: Мацек, в следующий раз тебе следует привезти больше подарков. Все говорят, говорят; говорят и жуют, а младенцы хнычут. Их передают с рук на руки, даже я держу одного. Мальчика, девочку – не пойму. Младенец смотрит на меня и ударяется в слезы. Пытаюсь состроить смешную рожу, и младенец принимается визжать как резаный, тогда я передаю его другому кузену. На кухне, где мы сидим, очень тепло. Тепло и душно, пахнет людьми и съестным. Я фотографирую всех нас, но все сразу не влезают, только по частям. Чувствую, что объелся, не только теткиной стряпней – всем. Один кузен уже хорошо выпил и затягивает песню, но это песня-дразнилка. Нехорошая песня про какую-то ерунду, которая приключилась давным-давно. Кузина, та, которую он дразнит, она плещет в него вином, а тетка Агата вскакивает и делает вид, что ругается, но у самой в глазах смешинки. Все покатываются. Столько смеха и пунцовых лиц, и никто уже не обращает внимания на надрывающихся младенцев.

Мне уже хочется побыть одному, чтобы все запомнить, усвоить. Мне это не всегда легко – радоваться. Наверное, я не слишком сообразительный.

Наконец я укладываюсь спать в комнате, где стоят все мои коробки со всеми моими пожитками из старой квартиры – с книгами, дисками, какими-то пиджаками и ботинками, с кастрюлями и сковородками, тарелками и чашками. Коробка с фотографиями и всякой мелочью, вроде подарков от Агаты. Шарф, который Марья подарила мне на день рождения. Мне тридцать семь, а вся моя жизнь умещается в этих коробках. Что такое вещи? Но они тревожат меня. Я засыпаю, отвернувшись от коробок к окну.

На следующий день я встречаю Марью. Ту самую Марью, от которой сбежал в Шотландию.

Я еду в трамвае, а она там, на улице. Идет своей прежней походкой, вроде как никуда не торопится, никто ее не ждет. Я прошу вагоновожатого остановиться и бегу по снегу. Мои ботинки, они не зимние, и ноги с каждым шагом промокают все сильнее.

– Марья!

Она останавливается и ждет меня со своей прежней улыбкой. И как прежде смеется. Будто ничего не изменилось. Один раз мы с ней были на вечеринке и занялись любовью прямо на куче пальто. Я здорово перебрал и скатился с одежной горы, а она тогда хохотала в точности как сейчас. Той ночью мы с ней топали домой по длинной Гродской улице и всю дорогу пели. И вот теперь я обнимаю ее, несмотря ни на что. Крепко обнимаю и целую прямо на улице. А как же мне удержаться? Она такая ladny, Марья. Такая теплая.

– Мацек! Давненько не виделись.

– Как поживаешь, Марья?

– Хорошо, Мацек.

– У тебя новый парень? Я слышал, ты теперь с Томашем.

– Нет! Томаш получил отставку в прошлом месяце. – Марья прыскает, будто сказала что-то смешное, и я смеюсь, хотя шутки не понимаю. – Теперь у меня новый. Николас. Грек, из университета. Латынь изучает. Красавец!

– Это здорово.

– Я дрянь, да?

– Нет, нет. Ты – это ты.

– Ты все еще злишься на меня? Не сердись, Мацек.

– Я не сержусь. Я запутался.

Она целует меня прямо в губы, я чувствую ее язык. Так просто.

– Спасибо, милый Мацек. Ты всегда был милым. Ты и сейчас мой самый любимый. Просто не могу я быть серьезной, это ужасно. Может, когда и образумлюсь.