– В животе, – говорит она. – Мне что-то дурно.

Теперь ее очередь, и Аня протягивает продавщице какой-то видеодиск, буханку хлеба и газету. Продавщица щелкает кассой, Аня рассчитывается. Думай, Мацек, живей думай, что сказать, чтобы задержать ее! Но она вдруг говорит:

– Рада была с вами повидаться, Мацек.

И дверь за ней закрывается.

Плачу за свои рогалики, даже не смотрю на сдачу. Выхожу из лавки и думаю – все, конец. Но чудо! Она сидит на скамейке. Наклонилась вперед, голову руками обхватила.

– Аня, пожалуйста! Что случилось? Я отведу вас домой, и сумку вашу донесу. Мне не трудно.

– Это очень любезно с вашей стороны, Мацек. Но думаю, мне просто нужно немножко посидеть.

– Вы далеко живете?

– Нет, чуть выше по улице. На Содейл-роуд.

– А. – Мне это, конечно, уже известно.

– Не знаю, что со мной такое. Слабость какая-то. И усталость.

– Наверное, вы слишком много работаете. Какая у вас работа?

– Я семейный консультант. Бывает, устаешь очень, но работа интересная.

– Вы рассказываете женатым людям, как обезопасить их брак, да?

– Нет, чаще выслушиваю, почему они несчастливы.

– А брак, его стоит безопасить?

Она на миг задумывается. Я буквально вижу, как она думает. Это человек, который осмотрительно выбирает слова.

– Хороший брак – стоит. Хороший брак может спасти жизнь.

Я едва сдерживаюсь, чтобы не обнять эту ледяную женщину.

– Вы о любви много знаете, наверное, – говорю я.

– Гм… я много думаю о ней.

– Я тоже. Я философ ведь.

Она слегка усмехается, будто я пошутил.

– Я хочу сказать – философ по образованию. В Кракове я преподавал в колледже.

– Вот как. Я догадывалась, что вы не обычный торговец пиццей.

– А каковой он, обычный торговец? Все думают и чувствуют по-своему.

– Да, конечно. Это я глупость сказала. Как сноб.

– Вовсе нет. Мы все так думаем. А иначе – времени не хватает.

– Да, не хватает.

– Наверное, мы оба философы.

– Может быть. Может быть.

Я сажусь как можно ближе к ней, но так, чтобы не касаться. Ее ладошки, маленькие и белые, лежат на коленях, наверное, холодные как льдинки. Где ее перчатки?

– Почему вас зовут Аня? Вы знаете, что это польское имя?

– Да. Мой отец – поляк. Моя девичья фамилия Замойска.

– Откуда?

– Из Калица.

– Ага.

– Вы там бывали?

– Нет, но знаю, где это. Приятное место, по-моему. Небольшое. Фермы.

– Я бы хотела как-нибудь съездить туда. – Но голос у нее при этом такой безучастный. Она зевает и вздрагивает. Ее передергивает с головы до ног.

– А знаете, Аня, что делаем мы в Польше вот в такой день, когда мы продрогли и устали?

Аня на мгновение прикрывает глаза. На веках просвечивают жилки. У нее такая тонкая кожа.

– Что же вы делаете? – шепчет она.

– Мы ставим чайник и завариваем чай.

Она разочарованно открывает глаза.

– И мы не добавляем молока. Мы добавляем малиновой… вы бы сказали – каши.

Аня морщится, будто эта картинка ей не нравится.

– А если день очень-очень холодный и совсем ужасный и все не так, а у нас очень сильный кашель, тогда мы открываем бутылочку «Голдвассера».[20]

Аня не спускает с меня глаз. Что за глаза! Я не стану говорить вам таких слов, как «синие» и «прекрасные». Но вспомните последний раз, когда вы были влюблены. Вспомните электрический свет.

– Моя тетка, она держит в буфете одну бутылку всегда, на полке верхней.

– Голд… что?

– «Голдвассер».

Я знаю, когда помолчать хорошо, – пусть сама представит себе. Она уже лучше сидит, не согнувшись. Щеки порозовели.

– Что это? – спрашивает она так тихо, что приходится следить за ее губами.

Похоже на то, как она зовет меня по имени, – этот шепот на скамейке возле магазина. Никого больше нет в Эвантоне, только мы. Вот такую глупую любезность говорит мне этот шепот.

– Аня. – Мне нравится произносить ее имя. – Аня.

– Да?

– Это объяснение трудно. «Голдвассер» прозрачный, как вода, и золото плавает в нем.

– Не настоящее золото?

– Самое настоящее.

– Как же его можно пить?

– Золотушки совсем маленькие, просто пыль золотая.

– Невидимые?

– Нет, их видно. Но глотать их легко.

– А эта вода с золотом – какая она на вкус?

– Это не вода, это спирт. Очень крепкий. А на вкус как… розы. И как корица, и как имбирь. Как солнце посреди зимы. Как кусочек сочного сахарного тростника. – «Как конец всех печалей», – хочется мне сказать.

Анины зрачки становятся больше. У нее такие светлые глаза, легко следить за зрачками. Ей ничего не утаить с такими сине-белыми глазами и зрачками, которые увеличиваются у всех на виду.

– Здесь его не купить, да?

– Здесь есть «Голдвассер», но другой. Не такой крепкий. В вашей стране запрещено продавать так много спирта в одной бутылке. Но у меня всегда имеется бутылка. Из Кракова привожу.

– Вы поедете домой на Рождество?

– Да. На следующей неделе.

– Хорошо. Хорошо быть дома на Рождество.

– И я привезу еще «Голдвассера».

– На слух похоже на эликсир, – снова шепчет она, будто я единственный ее друг и ей хочется весь день сидеть со мной на этой холодной скамейке.

– Я знаю это слово. Eliksir – по-польски, – шепчу я в ответ. – Eliksir… волшебное лекарство, да?

– Да. Восхитительный напиток, который излечивает все болезни, возможно, даже останавливает смерть. И превращает недрагоценные металлы в золото.

– «Голдвассер» этого не может.

– Но вы сказали, что в нем блестки настоящего золота. Золота, которое можно пить. Золота, от которого можно захмелеть.

И без паузы, словно мы только об этом и говорили:

– Мацек, вы верите в жизнь после смерти?

«Это начало, – говорю я себе. – Теперь мы подружимся и будем разговаривать обо всем: о жизни, о смерти, о любви. И будем понимать друг друга. Я и Аня, шотландка с польским именем, бледная до прозрачности».