Было странное состояние, которое я не могу описать словами. Просто нет таких слов.

Мы постояли с мамой на мосту.

– Пошли, что ли, выпьем, – сказала я маме.

– Ну пошли, – бесцветно отозвалась она.

Ближайшим кафе оказался грузинский ресторан. Мы зашли, заказали себе вина. Был вечер пятницы. Рядом с нами веселились за столиками компании мужчин и женщин. У них все было хорошо: закончилась рабочая неделя, и даже зима уже заканчивалась.

А мы с мамой смотрели друг на друга.

Мы говорили о том, как сказать бабушке, что ее сын убит. Боялись, что она утром включит радио, услышит страшную новость и не переживет.

Звонили и не могли дозвониться до моего брата Толи, тети Юли, ее мужа, чтобы кто-нибудь пришел к бабушке утром и сообщил ей страшную новость. Чтобы был рядом с ней.

Дозвонились. Договорились. Ушли домой.

Дома я открыла «Фейсбук» – на меня полетели сообщения от незнакомых мне женщин. «У меня ребенок от вашего отца». Одно, второе…

– Хватит, – я хлопнула крышкой ноутбука. Выносить еще и это у меня не было сил.

Дни до похорон скомкались в сумбурный ком.

Позвонил Юра – он был на горнолыжном курорте.

Утром пришли подруги – мы сходили с ними на мост, положили цветы.

Бабушка оказалась самой стойкой. Утром 28 февраля к ней действительно пришли моя тетя Юля и брат Толя и сказали ей:

– Боря убит.

Бабушка секунду молчала, а потом произнесла спокойно и твердо:

– Мы собираемся и едем в Москву.

Мы шли все вместе: бабушка, мама, я, мой брат, тетя… Шли семьей. Не знаю, как насчет новых членов семьи, которые в те дни как бы между делом сыпались мне на голову, но мы шли вместе.

Я даже не думала о том, сколько придет людей. Мне было важно пройти этот марш самой. Но когда мы пришли к метро «Китай-город», я была поражена: казалось, люди пришли со всей Москвы. Мы спустились от метро до набережной, прошли по ней до Большого Замоскворецкого моста.

Довольно длинный маршрут – особенно для женщины, которая в 87 лет потеряла своего сына. Но бабушка прошла его вместе с нами, от начала до конца. И держалась стойко. Может быть, это была ее реакция на стресс. Но она показала нам образец мужества. Это она поддерживала нас. Не мы ее, а она нас. Помню, у меня случилась истерика в морге – именно бабушка меня утешала и приводила в чувство.

Воспоминания о том марше у меня тоже остались обрывочными – как и о дне, когда был убит отец.

Помню, что на митинг вышло около 50 тысяч человек. Помню, что над нами летали вертолеты. Помню, что полиции было очень много, но она никого не задерживала и вела себя максимально корректно. Помню, что я встретила на марше Явлинского и сказала ему что-то неприятное. По-моему, я перепутала название его программы развития России: вместо «500 дней» сказала «300 дней». Его такие вещи задевают. Ощущение, что с тех пор он не слишком хорошо ко мне относится.

Помню, что были марши памяти и во многих российских регионах.

Отца похоронили 3 марта на Троекуровском кладбище. Это был день рождения моей бабушки. Гражданскую панихиду решили организовать в Сахаровском центре. Когда меня спрашивали, сколько времени займет панихида, я говорила: «Давайте возьмем максимальное – четыре часа. Уж за четыре часа успеют проститься все, кто хотел».

Нам не хватило четырех часов. Люди шли, шли и шли. Очередь в Сахаровский центр растянулась от Курского вокзала. Мой приятель, инвестиционный банкир, рассказывал мне:

– Я приехал, увидел – вот это очередь! А у меня ну совсем нет времени стоять. В общем… ты не обижайся, но я дал денег тем, кто стоял впереди, чтобы они пропустили меня вперед.

Я не обижалась. Я стояла в стороне, стараясь быть незамеченной, мне было больно, и в то же время сквозь боль пробивалось чувство, которое можно было бы назвать радостью – от того, сколько людей пришло к отцу. И история моего приятеля прозвучала настолько сюрреалистично, что, казалось, только ее и не хватало в этом безумном дне.

Перед началом гражданской панихиды меня спрашивали, пускать ли в Сахаровский центр прессу.

– Да, впустите всю прессу, какая приедет. Все же мой отец был политиком, – ответила я.

Когда я только зашла в Сахаровский центр, показалось, на меня смотрят все камеры мира.

Когда гроб с телом отца вынесли, его встретили аплодисментами.

Отпевание провели прямо на Троекуровском кладбище. Не могу сказать, что отец был верующим, но родственники все-таки решили провести этот обряд. После кладбища мы поехали на поминки в ресторан ВQ на Пятницкой – один из любимых ресторанов моего отца.

Поминки вел Павел Шеремет – журналист, которого в 2016 году убили в центре Киева.

На марш Немцова 1 марта только в Москве вышли около 50 тысяч человек. А были еще и марши в регионах. Гражданская панихида в Сахаровском центре продолжалась более четырех часов – а люди все шли и шли…

Это стало поворотным моментом для власти.

В первые два дня после убийства отца все российские ТВ-каналы показывали о нем сюжеты. Причем говорили о нем вполне доброжелательно. Но когда власти увидели, сколько людей вышло на улицы, они страшно испугались.

Про отца продолжили снимать сюжеты и делать спецвыпуски. Только риторика их кардинально поменялась. Мне, кстати, очень понятна логика властей. Они испугались, что отец станет моральным авторитетом и символом сопротивления. Что нужно делать, чтобы это не произошло?

Дискредитировать.

Дискредитация шла по одной-единственной линии, за которую смогли уцепиться ТВ-каналы: по линии личной жизни. Они сделали ровно то, что делало НТВ в 1997–1998 годах, когда мой отец работал вице-премьером и боролся с залоговыми аукционами. По этой же схеме пытались приватизировать «Связьинвест», но отец не дал этого сделать и провел честный конкурс. Тогда НТВ, которым в те годы владел олигарх Владимир Гусинский, и ОРТ, который фактически контролировался Борисом Березовским, начали масштабную кампанию по дискредитации отца. Для одного из сюжетов нашли даже каких-то девушек «с пониженной социальной ответственностью», работавших на Садовом кольце, – им заплатили за то, чтобы девушки сказали, что у них были контакты с моим отцом. История получилась смешная и довольно быстро забылась. В другом сюжете долго обсуждались белые штаны отца, в которых он поехал встречать в аэропорт тогдашнего президента Азербайджана Гейдара Алиева. Претензия сводилась к тому, что отец не соблюдает протокол – это говорит о его несерьезности.