О «лягушках» я тоже рассказал Исламбеку. И о пластической взрывчатке, и о магнитных минах, и об отравленном оружии. Последнее, наверное, не следовало ему сообщать, ведь он был в списке Баумкеттера. Правда, после той неожиданной встречи у коменданта лагеря мне показалось, что опасность миновала. «Теперь все исчислено днями и даже часами», – сказал он мне. Вряд ли Исламбек имел в виду медицинский барак. Ничего трагического не было в его глазах, никакого ожидания смерти. И я тоже несколько успокоился, поддался чужому настроению. Однако свою обязанность беречь новичка я помнил и продолжал учить его делу, от которого зависела жизнь Исламбека.

Несчастье свалилось как снег на голову. Я уже говорил вам, что с плаца побежал прямо к Юзефу. В эту страшную слякоть и невыносимый холод побежал сказать, что бессилен, что не в состоянии ничего сделать для спасения новичка. Юзеф посмотрел на меня своими большими печальными глазами и заикаясь – когда он волновался, то забывал слова, – стал объяснять мне, как следует поступить, причем поступить немедленно. А это значило вернуться к себе и потребовать от Пауля Крамера, старшего мастера, возвращения в граверную Исламбека…

Я затопал по лужам обратно и стал искать Крамера. Он был уже в цинкографии. Я сказал ему:

– Зачем столько труда? Зачем столько потраченного напрасно времени? Или нам не нужна победа?

Крамер удивился. Он никогда не слышал от меня подобных слов. Он вообще редко слышал меня, если не считать моего кашля – я уже тогда кашлял, кислота съедала легкие. Мастер смотрел мне в лицо, и рот его раскрывался от изумления.

– А если я упаду завтра? – продолжал я пугать Крамера. – Ты слышишь, как дерет мою глотку. Кто будет возиться с этими пластинками? Кто?

Он наконец понял меня и выругался:

– Черт бы побрал всех. Или вы думаете, что Крамер не заботится о деле? Я уже печенку выгрыз коменданту, да что он может сделать, когда есть приказ отдать пять человек Баумкеттеру, и именно этого новичка в их числе. Он даже готов сторговаться на четырех, но…

Крамер был дрянью, продажной шкурой, готов был продать нас всех, если бы стал вопрос о его собственной жизни. Однако за Исламбека он дрался, я был уверен – ему нужны были руки… Много рук.

И еще я был уверен, что ничего, абсолютно ничего сделать уже нельзя – Баумкеттер вцепился в Исламбека мертвой хваткой.

Прямо с плаца их повели в медицинский барак. Пятерых. Первым шел Исламбек: у него было больше сил и больше мужества. Он во что-то верил и на что-то надеялся. А те четверо видели впереди только смерть. Правда, их будто бы направляли в барак на работу, но кто в Заксенхаузене не знал, какая работа у Баумкеттера?

Да, день был страшный – и потому, что он нес смерть, и потому, что над лагерем летел ветер и бросал в лицо снег. Мокрый, заставляющий людей мучаться даже перед концом.

Их ввели в барак – там было сухо и даже тепло. Но никто из пятерых не заметил этого. Они остановились и приковали глаза к столу, за которым сидели врачи в белых халатах – обычные врачи и в обычных халатах. Но обычное не откликалось в сознании, не успокаивало. Это вуаль, за которой Баумкеттер. Поэтому они искали Баумкеттера и хотели угадать, каков он. И каждый избрал своего: самого жестокого, самого беспощадного. Ведь убийца должен быть беспощадным. Все избрали, и все ошиблись. Даже Исламбек. Лысый человек в очках, сидевший посреди, показался ему холодным, очень холодным. Он!

Их заставили раздеться. Потом по очереди осматривали. Проверяли пульс. Ритм сердца играл какую-то роль, словно ему еще предстояло биться. Когда-нибудь.

У всех клацали зубы. Не от холода. От ожидания.

Вошел человек без халата. Отяжеленный годами, работой, тревогой. С улыбкой – не вызывающей, не злорадной, а извинительной и усталой.

Это был Баумкеттер. Он просмотрел листок, протянутый ему человеком с лысиной, обратил внимание на пометки, скривился, подумал минуту, потом подошел к Исламбеку.

У Исламбека не было номера, обычного лагерного номера, и Баумкеттер покачал головой – ему опять что-то не понравилось. Что именно, Саид не понял. Но когда Баумкеттер своей рыхлой, волосатой рукой – волосинки кольнули шею Исламбека, – тронул его плечо, все стало ясно. Эскулапа не устраивала рана, уже зажившая, но еще свежая, от пули Дитриха. Затем этой же волосатой рукой – пальцы тоже были покрыты ворсинками, – Баумкеттер долго выщупывал бок Саида, второе плечо, бедро. И снова поморщился.

Четверых увели. Через узкую дверь с какой-то желтой табличкой на створке. Голой табличкой – или так показалось Саиду. Возможно, что-то было написано на ней, но мелко и неприметно для глаза.

Когда створки захлопнулись, Баумкеттер оставил Исламбека и шагнул к двери. Постоял некоторое время около нее, настороженно вслушиваясь в тишину, потом придавил створки плечом – они плотно сошлись, – и вернулся к заключенному.

Саид вздрагивал – это был нервный озноб, даже зубы не слушались и тихо постукивали. Он напряг волю, чтобы смирить дрожь. Повторил мысленно слова Ольшера на последней встрече: «Постарайтесь поверить в то, что я вам говорю. Это нелегко, понимаю – любому нелегко, но необходимо».

Надо было верить. Что другое, собственно, можно было избрать, кроме Гейнца Баумкеттера? Впрочем, Ольшер ничего другого и не предлагал. Наверное, у него не было ничего другого, более легкого, человеческого.

Я верю, убеждал себя Саид, стараюсь верить. Надо только пережить эти полчаса, эти минуты – Ольшер говорил о минутах, всего лишь о минутах.

Баумкеттер снова посмотрел на плечо Саида, теперь с любопытством медика. Никакой грубости, никакого отвращения на лице. Он видел, что заключенного бьет озноб, но не это озадачивало его – всех бил озноб, ибо все догадывались о предстоящем. Баумкеттера беспокоила бледность заключенного. Он был слаб, и испарина, предшествующая обмороку, прозрачными холодными капельками взблескивала на висках.

Баумкеттер решал свой собственный вопрос, неведомый Исламбеку. Профессиональный вопрос. Его пугал и настораживал облик заключенного. И, желая опровергнуть или утвердить возникшее подозрение, он взял руку Саида и стал отсчитывать пульс.

Сердце колотилось бешено. Саид слышал эти почти болезненные удары в грудь и в висок и ничего, ничего не мог изменить. Не мог успокоить сердце.

А Баумкеттер все считал и смотрел в лице Саида, в глаза его, тоже выцветшие. Правда, они горели тем бесцветным лихорадочным огнем, что виден даже в сумерках. Но огонь был бесцветным все же.

Он опять скривил губы, этот Гейнц Баумкеттер. Неожиданно бросил руку Исламбека и ушел к стене. Там, стоя спиной к Саиду, он вынул из кармана что-то серебристо-матовое, нет, не пистолет, которого ждал Исламбек, а портсигар или что-то похожее на него, отщелкнул крышку и стал неторопливо перебирать белые капсулы. Размышлял и перебирал, иногда останавливался – его задерживала мысль, – наконец выбрал, поднял к свету, и капсула вспыхнула крошечным металлическим огоньком. Сверху, из узких окон, вытянувшихся под крышей, падал сумеречный луч зимнего дня. Он пробивался сквозь снежинки, казавшиеся синими снизу.