Находясь рядом с семьей или с друзьями, Третьяков был человеком теплым, чутким, отзывчивым; внутренний огонь его был мягок, грел, не обжигая. «... Помню, он с удовольствием приезжал на дачу, в Куракино, на чистый воздух, в свою семью, за обедом был ласков со всеми, перекинется, бывало, добрым словечком, как сейчас вижу его особенное лицо, внимательное и доброе! — их столовая, с широким длинным столом, во главе тетя Вера сидит с ним рядом, так широк был стол и полон детей и домашних»284. В стенах же галереи по-настоящему проявлялся весь жар страсти П.М. Третьякова. В.В. Стасов писал в посвященной Третьякову статье: «... Третьякова... устремляли на дело лишь горячая и глубокая страсть, твердое намерение совершить такое дело, которое наполняет всю душу и является задачей жизни»285. Эта же мысль звучит в одном из писем И.Е. Репина. Соглашаясь на уступку Третьякову в цене, художник отмечал: «... нельзя не сочувствовать этой колоссальной, благородной страсти, которая развивалась в Вас до настоящих размеров»286. Наконец, тот же Репин, говоря в одном из писем о Третьякове, уважительно замечал: «... я не встречал более страстного созидателя... Павел Михайлович ночей не спал, пока не находил лучшего места для каждой картины»287.

Галерея была любимым детищем Третьякова, и неудивительно, что он мог выйти из себя, когда его собранию угрожала опасность — как в уже упоминавшемся случае с десятником, плохо вмазавшим стекла, в результате чего они могли выпасть из рам и повредить картины.

И галерея, и семья были тем руслом, в которое Третьяков направлял свою жажду совершенства — и получал отдачу, радость, а вместе с ней своего рода гарантию того, что эти страсти в неподходящий момент не прорвутся наружу сквозь прочные оковы самоконтроля. Итак, Павел Михайлович был человеком сильных страстей, но страсти эти он гармонизировал и не давал им выйти наружу на всеобщее обозрение. Он не фонтанировал словами, не изливал на окружающих эмоции, он... спокойно, без ненужной шумихи изменял мир поступками. В этом и проявлялась страстность Третьякова, которую могли созерцать лишь ближайшие люди: Т.Е. Жегин, жена, отчасти — дочери и некоторые художники. Только они, члены этого узкого круга «ближних», имели возможность увидеть настоящего П.М. Третьякова, во всей полноте его многогранной личности. Для остальных Павел Михайлович был... «закрытым сундуком»: можно сколь угодно долго любоваться рисунком на его крышке, гладить рукой неизменно холодноватое дерево и гадать, из какого металла сделан огромный висячий замок, но увидеть содержимое сундука нельзя до тех пор, пока он по собственному желанию не откроется и не явит окружающему миру свои богатства.

Личность любого человека в той или иной мере неотделима от его семьи и друзей — от всех тех, кто представляет для него наивысшую ценность, является в определенном смысле продолжением его самого. События и переживания, выпадающие на долю близких, не могут не отражаться на эмоциональном состоянии «центровой личности», не могут не влиять на ее поступки, даже если эта личность обладает столь высокой степенью самодостаточности, как Павел Михайлович Третьяков.

Внутренний мир Третьякова на протяжении многих лет трансформировался, и весьма серьезно. Прочесть это изменение, понять влияющие на него факторы можно, лишь вглядываясь в хронику семейной жизни Павла Михайловича.

«МИЛЫЙ ДРУЖОЧЕК ПАША».

ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ

2 декабря 1850 года скончался Михаил Захарович Третьяков. Павел Михайлович сделался старшим мужчиной в семье. До восемнадцатилетия ему осталось 13 дней...

Благодаря составленному М.З. Третьяковым завещанию, основная тяжесть коммерческой деятельности легла не на плечи Павла Михайловича. Тем не менее старшему сыну пришлось всерьез впрячься в отцовское дело, насколько это соответствовало последней воле Михаила Захаровича.

Кроме того, именно Павел Михайлович принял от отца другую ношу: заботу о матери, младшем брате и в особенности о трех незамужних сестрах.

Однажды приняв на себя долг заботы о ближних, П.М. Третьяков всю жизнь исполнял его с достоинством. Сначала родное семейство, а позднее и собственная семья была для Третьякова той сферой, в которую он неизменно вкладывал колоссальные душевные силы — кто знает, были ли они меньше, нежели затраты сил на создание галереи? Даже отдавая дань собственным увлечениям, он никогда не забывал об интересах семьи. А в ее интересах было, чтобы он оставался купцом и приумножал отцовские капиталы... что ж, преодолевая тягу к искусству, Третьяков оставался купцом и в этой сфере деловито, стараясь избегать лишних рисков, зарабатывал семье на достойное будущее. Павел Михайлович был практически идеальным семьянином: чутким, заботливым, в высшей мере ответственным. Наверное, наибольшим — хотя и не всегда осознаваемым — желанием его было уберечь семью от всех возможных неприятностей, и желание это он претворял в жизнь с присущей ему твердостью.

Начал Павел Михайлович с того, что занялся образованием младших членов семьи.

Первым делом П.М. Третьяков выразил желание нанять гувернанток для сестер. А.П. Боткина пишет: «... к сестрам, по желанию старшего брата, взяли гувернантку-немку, которую вскоре заменила русская, девица очень хорошо образованная, — Прасковья Алексеевна Щекина»288. По церковным документам видно: в 1850—1851 годах Третьяковы проживали там же, где и в предыдущие два года: в съемной квартире, «на дворе» московского купца Василия Андреевича Шамшурина289. «Московская купецкая дочь девица Праскева Алексеева Ще- кина» живет в том же дворе уже в сентябре 1850 года, когда главой семьи был Михаил Захарович290. Значит ли это, что еще при жизни Третьякова-старшего она была гувернанткой его детей? Маловероятно.

Те же документы фиксируют возраст Щекиной: в 1850 году ей было около 16 лет. В вопросах возраста церковная статистика не отличается особой точностью, но, скорее всего, Прасковье Алексеевне действительно было лет 15—17, то есть она была ровесницей Елизаветы Михайловны Третьяковой или несколько старше ее. Вероятнее всего, к этому моменту Щекина не успела довершить своего образования. Поэтому переданная

П. Боткиной семейная легенда выглядит вполне правдоподобно. Можно с изрядной долей уверенности предположить, что после смерти отца Павел Михайлович попытался нанять гувернантку, что называется, «на стороне». Однако он быстро осознал: этот вариант ему не подходит — либо немка была недостаточно профессиональна, либо Павел Михайлович не хотел, чтобы его сестер воспитывал человек иного вероисповедания и иных обычаев. А возможно, гувернантка не сошлась характером со своими подопечными. Так или иначе, немка вскоре была уволена. На вакантное место П.М. Третьяков пригласил старую знакомую, в репутации и профессионализме которой был вполне уверен. Оказанное ей доверие Щекина вполне оправдала: она на долгие годы стала членом семьи Третьяковых, прожив в их доме вплоть до 1859 года291.

По-видимому, Третьяков не жалел средств на обучение нежно любимых сестер. Их образование было более полным и совершенным, нежели образование Павла и Сергея, занятых купеческим ремеслом, — и намного опережало свое время.

П. Зилоти пишет о своих тетках со стороны отца: они «... получили прекрасное домашнее образование, знали великолепно языки, все литературы; имели самых известных в то время учителей. Знаю это по тете Наде, которая ничем не отличалась от следующего, нашего поколения»292. Пример, который приводит Вера Павловна, особенно показателен. Надежда Михайловна — самая младшая из дочерей Михаила Захаровича — родилась за год до его кончины. Следовательно, процессом ее образования руководил брат, отчасти — мать, но никак не отец.