- Хорошо, Дмитрий Максимович.

Тут я мог быть спокоен: Мариша ляжет костьми, всем своим суповым набором, но не пропустит даже четырех всадников Апокалипсиса. Она была на десять лет меня старше, страшна, как ночной кошмар, но надежна как скала. Хотя… на все сто я не доверял уже никому. Даже самому себе.

Сев в кресло, я откинулся на спинку, закрыл глаза. Сердце все еще никак не могло успокоиться, мелко и противно, до дурноты, дрожало в горле.

Есть время передумать? Нет, думать тут уже не о чем. Война объявлена, точка невозврата пройдена. Впрочем, войну Лариса объявила мне намного раньше. Вот только когда? Понять бы. Когда сидела в камере с бомжихами и воровками, а я платил мордатому капитану, чтобы ее имя не попало ни в какие сводки и протокол о задержании растворился в воздухе? Или когда волоком тащил в клинику, где на окнах решетки, а в дверях замки-трехгранники?

Люди склонны ненавидеть тех, кому обязаны.

Или, может быть, это случилось, когда я довольно резко дал ей понять, что не считаю болезнь дочери причиной для распущенности и вседозволенности? Что жалеть нужно ее, а не себя, любимую? Тогда она ушла, хлопнув дверью, и я два дня не знал, где она, с кем.

«Где мама?» - спрашивала Полинка, а я улыбался и врал, что уехала по делам, скоро вернется.

А ведь в те первые годы, когда не вылезали из больниц, когда ночами сидели у детской кроватки и каждый день мог стать для Полины последним, мы были вместе. Или, может, мне это только казалось – что вместе? Но тогда мы цеплялись друг за друга, поддерживали, особенно когда все шло к тому, что надежды уже нет. Как-то умудрялись еще учиться и работать.

А потом вдруг отпустило. Нет, угроза по-прежнему висела над нами, но мы научились с ней жить. И Полинка тоже научилась. Начала потихоньку выправляться, удивляя врачей. Девчонка боец, говорили они. Да, были всевозможные ограничения, бесконечные обследования, процедуры, и мы не сразу поверили, что она может выжить. Даже когда уже пошла в школу. Тряслись над каждым ее шагом, а она сердилась: «я не маленькая».

А ведь напряжение никуда не делось. Просто ушло вглубь. Копилось и прорывалось. У меня беспричинными, на первый взгляд, вспышками раздражения. У Ларисы – саморазрушением. Сначала какие-то новые подруги, компании, светские и не очень светские тусовки. Потом алкоголь, наркотики.

Я пытался ей помочь, вытащить. Но моей ошибкой было то, что далеко не сразу понял: Ларисе нравится такой образ жизни. Она вовсе не хочет из этого выбираться. И при этом оправдывает себя тем, что на нее слишком сильно давит страх за дочь, а потом еще и проблемы с отцом.

Дочь? Нет, о ней она не думала. О ней думал я, когда отмазывал Ларису, прикрывал, вытаскивал. Полинка росла не по годам умной и наблюдательной, делать это становилось непросто. А была еще Ларкина мать, тоже, кстати, сердечница, которую я с детства любил как родную. Приходилось думать и о ней. Мой отец все видел, все понимал, но говорил так: решать только тебе. Ну а мать жила в своем выдуманном мире и как раз наоборот, не хотела видеть того, что в него не вписывалось.

Разумеется, я знал, что Лариса мне изменяет. В нашем кругу такое трудно скрыть. Но на тот момент это уже не стало ударом. Все очень органично вписывалось в ее образ жизни. Что держало меня? Дочь и совместный бизнес. Ее? Скорее всего, последнее. Причем не только деньги, при разводе бедной не осталась бы. Нет, ей нравилось быть топ-менеджером. И уж точно не хотелось что-то менять. Тогда не хотелось.

Мы просто жили в одном доме. И даже спали в одной постели. И не только спали. Хотя все это уже смахивало на совместную мастурбацию. Чисто механическая разрядка.

Я хорошо запомнил тот раз, который стал последним. Хотя тогда, конечно, не знал, что он последний. У меня уже была Элка, у Ларисы тоже кто-то. Запомнил потому, что он словно замкнул кольцо. Я лежал и смотрел в потолок, она встала, подошла к окну, потянулась, закинув руки за голову. Как в самый первый раз, после выпускного. Той ночью по полу растеклось ее темно-красное шелковое платье – как лужа крови. Но я был слишком глуп и счастлив, чтобы увидеть в этом дурной знак.

Когда Полина лежала в ковидной больнице под ИВЛ, я бегал дома по потолку и вздрагивал от каждого телефонного звонка. А Ларисе было слишком тяжело, и она уходила. Развеяться. Вернувшись из Швейцарии, я выставил жильцов из бабушкиной квартиры на Сампсониевском, собрал вещи и переехал туда. Но даже и тогда не планировал разводиться. Пока не узнал, что она затевает за нашей с отцом спиной. Высказал все – и она тут же заявила, что подает на развод. И потребовала папашины акции.

Нам удалось договориться только по одному вопросу – по Полине. Что ее наши дела не коснутся. Лариса пообещала, а насчет остального я был спокоен. Пока не открылась дверь и она не вошла с Юлей. И пока та не озвучила их предложения.

Я понимал недоумение Олега. Не зная подробностей, можно было подумать, что я ничем не отличаюсь от Ларисы. Она готова использовать ребенка, чтобы заполучить бизнес, и я тоже. Хотя мог просто отказаться от их вариантов. Даже если бы они отбили подаренные акции, я бы оставил в стороне Полину. Сейчас шансов на выигрыш было меньше, а грязи не избежать.

На самом деле я собирался убить сразу двух зайцев. Да, бизнес значил для меня немало. Но еще больше – будущее Полины. Когда Юля сказала про дарственную, стало предельно ясно, что Лариса ради своей выгоды не остановится ни перед чем. Потому что привыкла добиваться своего.

Еще какой-то час назад я надеялся обойтись малой кровью. А сейчас готов был пойти на все, чтобы выкинуть эту дрянь из нашей с Полиной жизни.

Глава 16

- Даже не знаю, что тебе сказать, Дим, - вздохнул отец, когда я уже думал, будто связь прервалась. – Ты хоть отдаешь себе отчет, куда влез?

- Еще как отдаю, пап. Бог видит, я этого не хотел.

- Бог, может, и видит, а я как-то не очень. Бабло – вещь, конечно, важная, особенно когда на его добывание большая часть жизни угрохана, но есть кое-что и