Действительно, вчера в обед Евсей Макарович вышел из своего кабинета в приемную залу и обнаружил перед собой абсолютно никак не прикрытую обнаженную женщину, сидевшую на лавке и нагло смотревшую прямо на него. Никто из чинов полиции не смог пояснить, при каких обстоятельствах оказалась здесь сия валькирия, а сама она многозначительно молчала, курила воображаемую папироску и на все вопросы отвечала единственным словом — «кой-каво». Намучившись с расследованием обстоятельств, Евсей Макарович велел прикрыть даму шинелью и отправить в дом для душевнобольных.

— Два года! — продолжил гневаться Троекрутов. — Два года уже, как умер государь! Ну первый год — это понятно, это траур был, он у нас из-за траура стоял. Траура, понимаете? Но второй-то год! Коронование когда было?

— Двадцать шестого мая! — звонко ответил Облаухов.

— А сегодня?

— Двадцать шестое апреля.

— Ну вот видите! Через месяц год будет. Неужели же за целый год невозможно было разобраться, кто у нас теперь царь? Фамилия у них одна, но имена-то! Имена — разные!

В голове пристава начали подобно фейерверку вспыхивать и прочие отдельные обстоятельства, свидетельствующие о разнуздывании человеческой воли от требований долга и права во вверенном ему участке.

— Почему? Ну почему у нас на стене карта 71-го года? — ткнул он пальцем на стену, прикрытую пожелтевшей и засиженной мухами большой картой Санкт-Петербурга. — Двадцать пять лет карта висит, никому дела нет. Как же мы преступников собираемся ловить, если у нас ничего спланировать по-человечески невозможно? — Троекрутов подошел к карте и принялся колотить по ней ладонью. — Тут же ни мостов, ни улиц половины нету! Ну почему? Почему, ответьте мне, я прихожу в управление и всякий раз одно и то же слышу: у тебя там, говорят мне, Евсей Макарович, в твоем третьем участке, одни свистодуи служат! Ничего себе, говорю! Помилуйте, говорю, ваше высокопревосходительство, как же, говорю, свистодуи! У меня все сплошь люди бывалые, подготовленные, не за страх, а за совесть службу несут. Защищаю вас, вурдалаков! А теперь вижу — полные! Полные… Господи, помилуй.

Троекрутов наложил на себя крестное знамение и без сил повалился на лавку. Помолчали. С улицы донеслось конское ржание.

— Африканов, вы протез этому ветерану вернули? — вспомнил майор еще одно происшествие, за которое его на днях отчитали в Управлении, куда пожаловался сбитый повозкой инвалид с приставной ногой.

— Вернули, — глухо отозвался Африканов.

— «Вернули»… — передразнил Евсей Макарович. — На хрена отбирать было?

— Вещественное доказательство.

Чины полиции обернулись к Африканову и мимическими сигналами потребовали не вступать в препирательства с начальством во избежание дальнейшего нагнетания.

Еще помолчали.

Откровенно говоря, где брать новый бюст — было совершенно непонятно. Два года назад Евсей Макарович сам справлялся об этом в Управлении, на что ему ответили, что за казенный счет могут предоставить только портрет в раме, а за бюстом посоветовали обратиться в Художественную Академию, в которой конечно же делать бюст отказались. Пристав хотел было исходатайствовать право замены бюста на картину, но в Управлении такое своеволие не одобрили — коль скоро стоит бюст, надо ставить бюст. Помыкавшись, Евсей Макарович решил временно отложить проблему, тем более что впереди был целый год траура по усопшему государю.

Пока пристав приходил в себя, Ардов приблизился к стоявшему здесь же Жаркову и прошептал на ухо:

— Петр Палыч, идемте к Горскому, нам надо разведать тайну эксперимента.

— Вы не перестаете меня удивлять, Илья Алексеевич, — прошептал в ответ криминалист. — Еще вчера вас никак не интересовало это золото, а сегодня — «надо разведать».

— Я совершеннейший профан в химии, без вашего экспертного мнения мне не обойтись.

Жарков бросил на Ардова взгляд, желая понять, сколько в этих словах искренности. Он явно был польщен приглашением сыщика.

— Короче, господа чины полиции, — вздохнув, Троекрутов встал и вернулся на место, с которого начинал торжественное собрание. — За доблестную и беспорочную службу Управление полиции награждает медалью за беспорочную службу старшего помощника пристава фон Штайндлера Оскара Вильгельмовича.

Облаухов поднес шкатулку с наградой, которую все это время держал в руках перед собой на красной подушечке. Евсей Макарович нацепил штабс-капитану медаль на грудь, троекратно облобызал и громко провозгласил:

— Христос воскресе!

— Воистину воскресе! — с облегчением выдохнули чины полиции.

— Не изволите осетринки отведать, ваше высокоблагородие? — поинтересовался Облаухов, приподняв на столе газетный лист, под которым был устроен маленький «кюба»,[42] составленный из подношений, присланных с утра в участок владельцами ближайших лавок по случаю праздника.

— Изволю, — коротко ответил Евсей Макарович и протянул руку к бутылке романеи.[43]

Жарков и Ардов незаметно выскользнули из участка, договорившись с Облауховым, что в случае вопросов он доложит господину приставу, что чины полиции отбыли по неотложному делу.

Через три четверти часа Жарков постучал в дверь в Сукином переулке. Та оказалась незапертой и со скрипом отворилась. Переглянувшись, коллеги прошли внутрь.

В центре лаборатории на золотом шнуре вверх ногами висел Горский. Горло его было перерезано, и из раны на пол натекла порядочная лужа крови.

Из числа празднующих чинов полиции на зов Ардова, изложенный в записке, которую снес в третий участок мальчишка-рассыльный, смогли откликнуться только двое: околоточный надзиратель Свинцов, на которого никак не влияло количество выпитого, и письмоводитель Спасский, который вообще не пил.

Свинцову Илья Алексеевич велел разыскать и доставить на место преступления господина Аладьина, а Спасский взялся составлять протокол осмотра под руководством Жаркова.

— На передней части шеи расположена резаная рана размером полфута, — диктовал криминалист, склонившись над уже снятым и уложенным на пол трупом. — Края раны ровные. Левый угол острый. Трахея перерезана на уровне верхнего края гортани. Верхний край хряща трахеи также надрезан. Рана имеет прямое поперечное направление, что может говорить в пользу ее нанесения посторонней рукой.

Ардов вертел в ладони золотой слиток в виде грецкого ореха, найденный в ящике стола, куда он попал, очевидно, после сенсационного опыта. Пошарив рукой, Илья Алексеевич, к своему удивлению, обнаружил среди бумаг еще один точно такой же слиток. Там же он заметил фотокарточку, на которой Горский был изображен вместе с тем самым индийским раджой, пропавшим в финале эксперимента. В ухо Ардову запищал комар. Сыщик хлопнул себя по щеке, чтобы прибить кровопийцу.