просто не способен. Поэтому держись от моей сестры как можно дальше.

Коллинз отворачивается от меня и идёт к своей машине. Я смотрю ему вслед.

Не способен, говоришь?

Несколько недель назад я с ним легко согласился бы, но сейчас...

Сейчас я смотрю в зелёные глаза девчонки, от насыщенности которых без ума, и безмолвно обещаю их обладательнице, что не собираюсь сдаваться.

Будь то дело в пари, или нет.

Глава 16. Ронни: что мне какая-то статья

Я сломал мозги.

Какая к чёрту разница какого цвета ленты у группы поддержки, правильно? Но Гарсия — есть Гарсия. Директор скорее руку себе отрубит, чем изменит давние устои, если они хоть как-то касаются грёбанного баскетбола.

И мисс О'Хара...

Могла ведь дать тему посущественнее для моей первой статьи. Парень пишет о лентах группы поддержки! Смешно же.

Я захлопываю ноутбук, беру тетрадь и карандаш и выхожу из своей комнаты.

Пришло время пустить в ход тяжёлую артиллерию.

Из ванной выходит Бо, видит меня, краснеет и без слов приветствия проскальзывает в свою комнату, хлопнув дверью. Я настораживаюсь, но решаю поговорить с ней о событиях вчерашнего вечера потом.

Спускаюсь на второй этаж и стучу в дверь берлоги нашей старушенции.

— Бо? Проходи, родная.

— Нет, я Ро, — захожу я в комнату. — Вечно ты нас путаешь, а у меня даже нет шикарных и длинных волос.

Агата, после секундного удивления, сужает глаза и настороженно говорит:

— Не представляла, что ты умеешь стучать в дверь, прежде чем в неё войти. Да, я вас с Бо этому учила, но ты, мой мальчик, никогда не был прилежным учеником. Чем обязана?

Я хмыкаю: что есть, то есть, и прохожу вглубь комнаты:

— Боюсь, сейчас ты вообще будешь в шоке: мне нужна твоя помощь. Расскажи, если не трудно, как мне написать статью в школьную газету. Это же тоже самое, что писательство, правильно?

— Ты... — бледнеет старушка, дрожащими пальцами закладывая ленточку на страницы книги в руках. — Ты начал работать в школьной газете?

Не думал, что Агата и правда будет в шоке.

— Ещё нет, — медленно киваю я. — Но буду, если справлюсь со статьёй о грёбанных лентах.

— Пожалуйста, не выражайся, — по привычке ворчит моя родственница, а затем протягивает ко мне морщинистую руку. В глазах блестят слёзы: — О, мой мальчик... Бери же стул и скорей садись рядом!

— Что не так? — не понимаю я. — Откуда слёзы, Агата?

— Стул!

Вредная старушенция.

Иду за стулом, ставлю его рядом с рабочим столом Агаты, сажусь и скрещиваю руки на груди:

— Итак?..

Агата стирает с глаз слёзы белоснежным платочком с рюшками, сжимает его в кулаке и пронзительно смотрит на меня:

— Прости мне, Ронни, мою реакцию, но, видишь ли, твой отец тоже начинал со школьной газеты.

Чего?

— Он же был телеведущим.

— Новостного канала, — гордо замечает старушка. — И то только в два последних года своей жизни... Когда понял, что вашей матери нужна помощь, и он больше не может отлучаться надолго из дома.

— Папа был... журналистом? Серьёзно? — не верю я.

Я хорошо помню, что, если я не мог видеть отца живьём, то встречался с ним на экране телевизора. Мне казалось, что так было на протяжении всего моего детства.

— Ваш отец окончил университет журналистики, когда вам с Бонни исполнилось четыре года, — вновь гордится успехами сына женщина. — На протяжении двух лет писал на важные темы, несколько раз побывал в горячих точках. О, как я отговаривала его туда летать, как волновалась и переживала... Знать бы тогда, что погибнет он вовсе не от случайного взрыва бомбы.

— Почему... Почему мы с Бо не знаем об этом?

— Бонни знает. А ты... Ты никогда не спрашивал у меня о своём отце. Впрочем, как не спрашивал о чём-либо в принципе.

Да, я предпочитаю делать больно, а не разговаривать, о чём мне вчера напомнил всезнающий Хьюго Коллинз.

Я стискиваю зубы, бросаю взгляд на тетрадь и карандаш, принесённые с собой и пытаюсь припомнить хоть один эпизод с отцом, где бы он что-то писал или невыносимо долго отсутствовал. Но в голову лезут лишь воспоминания о его утренних пробежках, на которые я хвостиком увязывался за ним, белесый свет гаража и стол с деталями конструирования машинок, над которыми мы работали вместе. Пляж и океан. Пирс. Аттракционы. Совместные завтраки, походы в зоопарк, поездки в Лос-Анжелес. Даже чтение сказок на ночь, которые так любила Бонни.

Известие о его смерти, которое подвело черту...

Словом, я запомнил всё хорошее «до», запомнил, что он всегда был рядом, потому что разница была слишком резкой и болезненной.

Если отец и отсутствовал раньше, то это было незначительным эпизодом в нашей жизни.

Снова смотрю на бабушку и спрашиваю:

— Так ты мне поможешь со статьёй?

— Разумеется, помогу, — выпрямляет она спину. — Нельзя упускать шанс хоть чему-то тебя научить. В чём заключается твоя проблема?

Я усмехаюсь: в безразличие к самым дорогим, но мы сейчас не об этом.

Через час разбора идеи статьи, доступных инструментов выражения мысли, поднятия основной проблемы и второстепенных, их возможного решения, которые я могу предложить, междустрочия, и прочих нюансов писательского мастерства, взорвавших мне мозг, я закрываю исписанные страницы тетради и встаю со стула.

Мозг кипит.

А сначала казалось: что мне какая-то статья?

Я благодарю Агату и иду на выход из её берлоги, но, открыв дверь, останавливаюсь. Эта женщина — настоящий кремень. Её не сломали самые ужасные из моих выходок. И несмотря на это... Она каждый раз находит в себе силы, чтобы чему-то меня научить. Словно я ей дорог вопреки всему. Вопреки самому себе.

— Ба...

— Ба? — взлетают тонкие брови.

— Я твой внук, ты моя бабушка, — привычно, но беззлобно огрызаюсь я. — Смирись уже со своим возрастом.

— Очень невежливый внук, — ворчит она. — Уверен, что мой?

— Были такие сомнения, — ухмыляюсь я, но продолжаю уже серьёзно: — Теперь нет. Прости меня, ба, ладно?

— Простить? — теперь приподнимается только одна бровь. — За что конкретно, мой мальчик?

— За всё. А самое важное: за незаслуженную боль, что я тебе причинил.

— О-о...

В её глазах снова собираются слёзы, и я быстро говорю:

— В общем, ты крутая, Агата, извини, что не