Тед кивнул. Понимал Тед то, что этот человек Божий, сам изрядно смахивающий на демона, отчего-то считает его, Теда, дьяволом. Этот фанатик испытывал настоятельную потребность убивать – того ради, чтобы утвердиться в собственной жизни и придать смысл своему существованию. Так что Тед вновь сделал то единственное, что пришло ему в голову и что казалось хоть сколько-то разумным. Он кивнул.

Из всех, кто был в комнате, не металась туда-сюда только сестра Глории. Глория, Эмили и Перри гуськом протаптывали тропку в рыжевато-коричневом ковре. Ханна, всегда обожавшая дни рождения, особенно свой собственный, в разгар упражнений по спортивной ходьбе ничтоже сумняшеся осведомилась:

– Значит, с днем рождения меня никто так и не поздравит?

И, вооружившись фломастером, демонстративно расписалась на гипсовой повязке.

– С днем рождения, – буркнула Глория, не сбавляя шага, но как-то умудряясь искоса бросить на сестру уничтожающий взгляд. Ее карие глаза с годами стали сдавать; наверное, надо бы получиться сосредоточиваться. Глория отрешенно глядела, как ее ноги приминают ковровый ворс.

– Ты всегда твердила маме с папой, что Теду предстоят великие свершения, – рассуждала Ханна, прикуривая «Пэл-Мэл» и резким движением руки гася спичку. – Жаль, их сейчас с нами нет: то-то полюбовались бы, что он в итоге сотворил. Дослужился ли до полного профессора? Нет. Выиграл ли какую-нибудь премию? Нет. А не превратился ли он, часом, во Франкенштейна на глазах у всего мира?

– С меня довольно. – Глория ушла в кухню; дети поспешали за ней как утята. Следом за ними увязалась и Ханна. – Ханна, у меня просто в голове не укладывается, как можно быть такой жестокой эгоисткой. Подумай хотя бы об Эмили с Перри.

Ответ сестры, похоже, застал Ханну врасплох: она сконфуженно оглянулась на детей. Подошла к раковине, включила воду, загасила тлеющую сигарету, словно это каким-то образом помогало загладить ее вину.

– Это все нервы – вот и несу что попало, – покаялась она. – Я ж беспокоюсь о нем не меньше вашего.

Глория буркнула нечто невнятное и принялась расхаживать взад-вперед по черно-белым квадратам линолеума.

– С Тедом наверняка все в порядке, – сказала Ханна, переключаясь на утешающий тон. – Он отлично способен сам о себе позаботиться. Мы тому свидетели.

Глория вновь обожгла сестру испепеляющим взглядом.

– Извини.

Глория присела за стол рядом с Перри и поглядела в его личико.

– Тетя Ханна права, – сказала она. – Папа отлично умеет сам о себе позаботиться. Так что перестань тревожиться. Ладно?

Перри кивнул.

Эмили подошла к холодильнику и открыла дверцу. От холодного воздуха у нее на глаза навернулись слезы.

Ханна, отродясь не отличавшаяся чуткостью, по-прежнему «не въезжала». Она вытащила из кармана «Сникерс» и зашуршала оберткой.

– Глория, у тебя же есть свидетельство о смерти, правда? Думаю, тебе стоило бы взыскать страховку.

– Просто ушам своим не верю, – сказала Глория, прижимая к себе Эмили и утешая девочку. Дверца холодильника так и осталась открытой; холодный воздух напомнил ей про Теда. Глория захлопнула холодильник и отвела Эмили к табуретке у стола.

– Страховая компания должна тебе денег, – не отступалась Ханна.

Глория села и уставилась на Ханну во все глаза.

– Ты просто гений… Если я попытаюсь взыскать страховку, тогда страховая компания наймет детектива и отыщет Теда. Они же наизнанку вывернутся, лишь бы не платить. Отличная идея!

– О Господи! – охнула Ханна.

Ученики уселись в круг – сплошной замкнутый круг, а поскольку пришли все, к вящему изумлению Теда, теснились они аж по три в ряд. Большой Папа, невзирая на испепеляющую полуденную жару, был в своей красной курточке и красных же штанах и прямо истекал потом, равно как и его паства: на десятки ярдов вокруг не было никакой тени. Нос подсказывал Теду, что от них здорово разит, но дурной запах беспокоил его ничуть не больше, чем прочие внешние раздражители. Большой Папа расхаживал взад-вперед, оборачивался и останавливал взгляд на каждой из недалеких, невыразительных, слабовольных физиономий по очереди, затем надолго уставился на Теда и, наконец, уселся между Синтией и Джеральдом, так, чтобы коротышка оказался у него за спиной. Тед от души пожалел коротышку: бедняге ж ничего не видно.

– Когда я был совсем маленьким, – доверительно рассказывал Большой Папа, – маме сказали, будто я умственно отсталый, будто я заторможен в развитии. Бедная женщина не поверила, да всем было наплевать – дескать, а чего с нее взять-то, с необразованной девки из автоприцепа, белая рвань, одним словом!.. Зато папа поверил. Он, бывало, наставлял на меня палец и говорил: «Вы только гляньте на этого дебила», – а затем оправдывал меня со словами: «Но это ж не его вина, в конце-то концов». Папа частенько меня поколачивал, бил смертным боем, «за то, что грешник», так он говорил. Говорил, что Бог меня не любит, вот и создал меня умственно отсталым, жалким изгоем. Когда я пошел в школу, меня отдали в особый класс, и все другие дети, не из этого класса, показывали на меня пальцем и говорили: «Вон мистер Отставалло идет». Постепенно я поверил насмешникам и стал думать: «Как может Господь быть таким жестоким со мною – сделать меня умственно отсталым, а потом позволять меня дразнить?» Я плакал, бежал домой, а папа орал на меня: мол, даже если я дебил, вовсе не обязательно быть тряпкой. Благодаря папе я не испытывал к себе жалости. Есть ли зрелище более жалкое, чем бедняга, который сам себя не жалеет? Вы только представьте себе: сижу я в школьном театре, смотрю глупую пьеску, «Ромео и Юлия», заливаюсь слезами в конце, оплакивая смерть этих двоих, потому что померли они ради любви, но не оплакиваю свою собственную смерть, смерть, в которой живу, ибо нет во мне любви к Богу, к Господу-Иисусу-Господу-Всемогущему, хлебу внутренней силы и свету моего сердца, противу коего я совершил грех прелюбодеяния – ибо любить сей мир вместо Господа есть прелюбодеяние, и оплакивать гибель этих порочных подростков значит грешить противу Господа благого и великого. О, Господи-Боже-Иисусе-Всемогущий, да не дрогнет мой дух под бременем миссии, что возложил ты на мои смертные плечи, да не рухну я под твоими бичами, да не утрачу мужества, признаваясь тебе в деяниях твоего же милосердия, через каковые ты увел меня с былых моих греховных путей, отъял от порока, как припарка вытягивает заразу. – С Большого Папы лило ручьями; песок покрывали влажные узоры. – Ты увел меня с греховных путей, дабы стать для меня слаще, чем все те лакомые соблазны, коим я предавался. О да! В ту пору я был куда как рад подыскать себе смачную молоденькую шлюшку и привести ее к себе домой, и жать ей аппетитный задик, и вспахивать ее своей мужественностью. О, какое наслаждение – ощущать эти гладкие бедра и вдыхать нектар, вскипающий у нее между ног. Но теперь, о Господи-Боже-Иисусе-Всемогущий-Творец-Всего-Сущего, я – слуга духовных наслаждений, пришедших на смену всей этой пакостной похоти. Некогда я принимал наркотики удовольствия ради, дабы отрешиться от этого мира, но теперь, если не считать лекарств, к коим поневоле прибегаю, чтобы обуздать боли в спине и боку и помочь себе заснуть, – ведь слишком часто я не смыкаю глаз, оберегая от зла свою паству! – я говорю наркотикам – нет! И ныне испытываю я не похоть, но любовь, и сексом занимаюсь не ради утоления плотских своих желаний, но лишь чтобы успокоить и утешить моих испуганных овечек и научить их полностью отдаваться Господу-Предвечному. Я – свет моего Господа, и он – мой путеводный светоч, Сын и Отец, Дух и Плоть. Я пью его кровь, я вкушаю его плоть. Я – всего лишь жалкая облатка до тех пор, пока я не вложу облатку, каковая есть Его плоть, в свой недостойный рот, рот белой рвани, и тогда – о, тогда! – я воин благого Господа-Иисуса-всемогущего-Христа-Бога-Спасителя! Скажите «аминь», детки мои!