«Человек не может ничего знать, – говорит доктор Блум, – он может только думать». И ты думаешь: я буду слушаться этого мужчину, а не то моя жизнь превратится в ад. И стоит тебе такое подумать, как этот мужчина берет и бросает вас с женщиной. Но женщина все время настаивает, что ты должна быть ей благодарна. За то, что она выдернула тебя из сладостной пустоты в эту жизнь, из небытия в бытие. А самое ужасное, что все постоянно обращаются с тобой как с преступницей. Не умеешь ходить на горшок – сейчас получишь! За то, что ты какаешь, как утка в воде, как ангел в вечности. Но на твою пухлую попку надели ползунки. Можно подумать, ты знаешь, что это такое! Дальше – хуже: они прогоняют из твоей головы говорящих зверей. А если в десять лет тебе все еще не хочется разговаривать – отправляют тебя в психушку. Только ты рождаешься, тебе сразу дают пожизненный срок. И заставляют заниматься спортом, спортом, спортом, пока твоя душа не скукожится и ты уже не сможешь ни думать, ни чувствовать, а только подчиняться своим мышцам. По-моему, они выращивают новых солдат. И зубы тебе придется чистить семьдесят тысяч раз – садизм чистой воды, вот что это такое!

Не стараешься прожить как можно дольше – ты преступник. Вот почему дедушка Давид так смиренно сидел в своем кресле и ждал. А между тем все детали твоего организма разрушаются. Машину с таким количеством неполадок давно бы отправили на свалку. Да будь их даже половина, ее бы сняли с дороги. Ха! Но тебе сдаваться запрещено. Кем запрещено? Пока не поняла. Хорошо, что я не рассказала все это Бейтелу. Вот почему я всегда улыбаюсь новорожденным: их сил нет как жалко. Если мою книгу когда-нибудь опубликуют, пусть то, что я написала выше, станет предисловием.

Мы давно вернулись в кемпинг, я сижу у входа в палатку и пишу. Бейтел, как веселый дошколенок, играет на детской площадке. Наши мамы готовятся провести лучшую ночь своей жизни в вымершей деревне, а Дилан с Донни до сих пор не вернулись. Я не беспокоюсь. То есть не ревную. Вряд ли они связали озорных близнецов, развернули их лицом к стенке, а сами у них за спиной… Единственное, что меня беспокоит, – это душевное состояние Дилана. Надеюсь, JKL обходится с ним по-доброму. Как Дилан со мной. И как я сегодня – с Бейтелом.

Нет, с Бейтелом вышло по-другому… Когда мы вместе строили замок, у меня внутри все звенело от счастья. От того, что он говорил, как на меня смотрел – будто у него глаза не в голове, а в сердце. По пути в кемпинг Бейтел сказал, что построит песочный замок такого размера, что мы сможем там жить вдвоем. Он знает, что я влюблена в Дилана, но это его не останавливает. А я возьми и брякни, что я лесбиянка. Трусиха! Я хотела объяснить, кто такие лесбиянки, но он уже знает. Бейтел затопал ногами и закричал:

– Бог это запрещает, чтобы женщина с женщиной, запрещает!

Так, выкрикивая это, он и шел дальше по лесу. Его отец – хороший человек, я уже сто раз об этом писала. Но эта его вера меня вдруг опять ужасно взбесила. У Джеки каша в голове, но дурой ее не назовешь: бабло никого не спасло, и Бог никому не помог.

– Вообще-то, когда этому вашему Богу стало одиноко, – сказала я, – и он решил создать человека, он сотворил мужчину, а не женщину. Что ты на это скажешь?

Я тут же пожалела о своих словах. Думала, Бейтел набросится на меня и из его глаз полетят… не знаю… кинжалы. Но он остановился и произнес:

– Салли Мо, я так люблю Бога, что хотел бы прямо сейчас оказаться рядом с ним.

Я взяла его за руку – он не возражал.

– Бейтел, Бог хочет, чтобы ты сначала прожил долгую и счастливую жизнь на земле, насладился его творением, деревьями, морем, облаками в небе, книгами, твоими друзьями-животными – всем-всем. И когда ты все увидишь, всю красоту, все возвышенное и твоя душа будет полна, тогда Бог призовет тебя к себе. Только тогда. И к тому времени ты уже совсем состаришься, поверь мне.

И Бейтел ответил:

– Ладно, тогда я пока останусь здесь. Но когда я встречусь с Богом, первым делом спрошу его, что он думает об однополых браках.

Я рада, что сейчас Бейтел просто качается на качелях. Хоть и взлетает слишком высоко. События заставляют себя ждать слишком долго. Для моей книги было бы лучше, если бы я сейчас сидела в бункере. Может, мне стоит меньше думать и больше выдумывать, как в тот раз на ярмарке. Может, будет лучше, если я стану вести себя, как героиня романа. Делать то, о чем я хочу написать. Отправлюсь на поиски Дилана. Попрошу маму рассказать о моем отце, о тех временах, когда она его еще любила, о том, каким он был, какой была она. Залезу на дерево и свалюсь с него, сломаю ногу и полечу на вертолете скорой на материк…

А за руку меня будет держать шестнадцатилетний медбрат. Запястье ломать нельзя: нужно падать с прицелом, иначе не смогу писать. Когда он возьмет меня за руку, будет больно. И тогда ему придется меня поцеловать – для обезболивания. То есть на лицо падать тоже нельзя. Чтобы на губы не пришлось накладывать швы. По-моему, он не медбрат, а сын пилота, и, когда у него каникулы, отец всегда берет его с собой. Но я не уверена. Так что, думаю, вполне нормально, что он каждую минуту кладет руку мне на грудь, чтобы проверить, бьется ли у меня сердце. Медики всегда так делают. А когда я жалуюсь на боль в сломанной ноге, он поудобнее укладывает ее на носилках. Причем обхватывает не щиколотку и не колено – так еще больнее, – а повыше. И в утешение немного поглаживает то место, за которое взялся. Ну, не немного, а подольше… До тех пор, пока я не окажусь на седьмом небе и мы не приземлимся на крышу больницы. Спасите-помогите, я – копия мамы!

Можно было бы перестать писать и подождать, пока что-нибудь произойдет, но это не так просто. С тех пор как мне запретили читать, я чувствую, что должна писать. Раньше я становилась теми, о ком читала. Теперь я никто. Никто, которое пытается стать кем-то. Как велел доктор Блум. «Быть или не быть – таков вопрос». Это начало знаменитого монолога Гамлета. У доктора Блума лицо старика – мятое, как комок бумаги, как выброшенное стихотворение. Я спросила его, почему он стал психиатром, и он ответил: «Я хотел прыгнуть в пруд, но подумал: надо бы сначала узнать, каково там, в пруду». Вот почему. Он залез мне в голову и стал рассматривать все вокруг, пока не понял, каково это – быть Салли Мо. «Эй, Салли Мо, – сказал он, – ты загородила входную дверь книжным шкафом! И окна тоже!» Я присела рядом с ним, у себя в голове, и тоже это увидела.

– Гамлет и его лучший друг Горацио идут по кладбищу и шутят о смерти. Они говорят, что даже величайший правитель может оказаться затычкой в пивной бочке. Ты умираешь, тебя хоронят, ты превращаешься в прах, прах – в землю, земля – в глину, а глиной затыкают пивные бочки. Тут на кладбище появляется небольшая траурная процессия. Королева Гертруда, король Клавдий и Лаэрт идут за гробом. Лаэрт – это брат Офелии. Он проклинает того, из-за кого его сестра потеряла рассудок и оборвала свою жизнь. Клянется его убить. Гамлет догадывается, что в гробу – Офелия. Он только что вернулся из путешествия и ничего не знал о ее смерти. Лаэрт накидывается на него. Их разнимают, и Гамлет восклицает: «Ее любил я. Сорок тысяч братьев всем множеством своей любви со мною не уравнялись бы». Но Лаэрт все еще в ярости и хочет убить Гамлета. Да и Клавдий жаждет избавиться от принца. Вот они и составляют вместе гнусный план. Гамлет – прославленный фехтовальщик, лучший в Дании. Заговорщики собираются объявить всем, что Лаэрт хорошенько поупражнялся и теперь фехтует лучше Гамлета. Принц тщеславен и согласится померяться с ним силами. Клавдий обещает Лаэрту, что смажет острие рапиры ядом. Достаточно оцарапать Гамлета – и тот умрет. А если задеть принца не удастся, они подольют яд в его кубок с вином. На всякий пожарный.