По вечерам мы обычно играем в бадминтон, играем до тех пор, пока не прогонят мимо нашего порядка коров с пастбища. После этого дедушка закрывает калитку, и строго зовёт:

– Внуча! – это значит, что надо идти домой.

– Иду, – отзываюсь я и продолжаю играть до тех пор, пока в темноте становится не видно валанчика.

– Внуч, – говорит дедушка откуда-то из-за забора, – бабушка уже подоила, я замыкаю дверь на глухую.

– Ну, деда Мить, – вступается Лёшка, – ну можно ещё чуть-чуть?

– Всё, разговор окончен – дедушка идёт в глубь двора. Но я по голосу чувствую, что он, на самом деле, не сердится.

С утра, едва проснувшись, я выбегаю на улицу. И жду друга на скамейке.

– Внуча, ну некрасиво так, – качает головой дедушка, – Иди в хату, не показывай, что ждёшь его, как жениха.

Я, честно, не понимаю, почему дедушка так говорит. Почему с Маринкой красиво, а с Лёшкой – нет? При чём тут жених? Почему с Лёшкой нельзя заходить в хату? Странные все кругом. Помешались на этой любви и женихах. Неужели с мальчиками нельзя просто дружить. Я всё детство в городе дружила со Славкой, и мысли не могла допустить, что «Славка – мой жених». А вот Королёва сразу так решила, когда я ей рассказала про то, что мы вместе ходили в школу и обратно.

С утра шёл дождь, сейчас распогодилось, и ласточки летают высоко. Мы с Лёшкой сняли обувь, и топчемся в скользкой дорожной грязи, она сочится между пальцами и хлюпает. Ира не с нами, она спит. Я не понимаю, как можно спать днём.

– Когда я уеду – напишешь мне письмо? – спрашивает Лёшка.

– Зачем? – я никогда не переписывалась с мальчиком, только с девочками и с редакцией «Мурзилки». Девочки мне отвечали. Редакция нет.

– Ну, покажешь, как ты научилась рисовать Дейла.

Дейла, с его двумя передними зубами, мне рисовать очень нравится. Хотя я всегда предпочитала рисовать людей. А у Лёшки люди получаются длиннорукие и широкоплечие, как орангутанги.

– Хорошо, а как раз побачу, как ты людей рисовать научишься.

Я уже не понимаю на каком языке мы оба говорим. За то время, что Лёшка здесь я выучила весь украинский, а он – весь русский. Я уже не слышу разницы между этими двумя языками. Сначала я вставляла украинские словечки в свою речь специально, чтобы удивить Лёшку. Но он не удивлялся, и я привыкла.

Вечер. К нам на низ пришла Маринка Сонюшка. Мне не хочется, чтобы она гуляла с нами, и я по привычке хочу спрятаться от малявки. Делаю Лёшке знаки, но он не понимает. Более того, ему, кажется, нравится, что она пришла. Они разговаривают о Харькове, где у Сонюшки, оказывается, есть родственники. Я чувствую, что злюсь на Лёшку. Встаю и иду в сторону дороги. Молча.

– Ты далеко пишла? – кричит Лёшка.

– Гулять, – говорю я раздражённо.

– А, – Лёшка удовлетворённо кивает головой и поворачивается к Маринке.

Зачем она припёрлась сюда со своими разговорами? Так было всё хорошо. Хоть бы она уехала. Не хочу никого здесь видеть. Лёшка только мой друг.

Вдруг почти у меня из-под ног что-то выскальзывает, шурша травой.

– Змеёныш, – воплю я, – не успевая испугаться.

Прямо у моих ног маленькая серебристая змейка. Я в ужасе. Я никогда не видела змей, несмотря на то, что живу в деревне. Да и дедушка говорил, что они у нас не водятся.

Лёшка, забыв про Сонюшку, несётся ко мне со всех ног. Наряду с зарождающимся испугом, я чувствую радость.

– Где? – Лёшкины глаза бегают, как перед охотой на мамонта, – Ух ты! – он моментально улавливает шелест в траве, замахивается ракеткой от бадминтона и, бах.

Змея не успевает уползти в кусты.

Потом мы, всё на той же ракетке, гордые и смелые, несём мёртвую змею моему дедушке. Он сильно удивляется, говорит, что это – медянка и выбрасывает её на навоз.

Сонюшка больше не приходила, наверное, боялась змей. Но произошло нечто похуже – приехала Королёва. Время с Лёшкой прошло так быстро и интересно, что я даже забыла о подруге, и совсем не ждала её так скоро.

Утром я, как обычно, дожидалась Лёшку на скамейке. Из-за угла послышались голоса. Маринка в новом платье вяло помахала мне рукой, и прошла во двор вместе с дядей Колей, тётей Тоней и Анькой.

– Выйдешь? – спросила я из вежливости, на самом деле, мне хотелось, чтобы вышел Лёшка. Я сидела на скамейке долго, из Королёвской хаты никто из друзей не вышел. Потом я видела их обоих на огороде в горохе. Лёшка размахивал руками, а Маринка хохотала, как дура.

Только вечером, когда уже садилось солнце, соседи всей семейкой вышли на лавку. Я наблюдала в щёлку. Лёшка сидел на пеньке и выстругивал что-то ножичком. Я вышла из калитки, сделав вид, что смотрю почту в ящике. Маринка, заметив меня, встала. Подошла с уставшим и загадочным видом.

– Привет, Ну как ты тут без меня?

«Отлично», – хотелось сказать мне, но я, как вежливая подруга, ответила, что скучала, и спросила, что нового в городе? Зря я это спросила. Маринка подробно начала рассказывать мне о мальчике – Алёше из соседнего подъезда, влюблённого в неё по уши. Он подошёл к ней в первый же день её городской жизни, и сказал, что никогда не встречал подобной красотки. Потом Алёша познакомил её с друзьями, и все они вместе ходили в кино на взрослый фильм «Обнажённая в шляпе». Его реклама идёт по телевизору. Вообще-то, туда не пускают до шестнадцати.

– А потом, – Маринка мечтательно смотрела вдаль, – потом мы ездили к нему на дачу, на шашлыки.

– И тебя отпустили? – я недоверчиво смотрела на Маринку, подозревая, что она мне просто пересказывает услышанную от Аньки, а может и выдуманную, историю, а на самом деле красотка Королёва весь месяц нянчила маленького брата.

– Отпустили. Я сказала, что еду в гости к подруге, – сказала Маринка, и я окончательно поняла, что она всё врёт. Как же отпустит тётя Света свою двенадцатилетнюю дочь, которая и в городе ни разу не была, к какой-то новой подруге. Мне стало скучно, и я начала думать о своём Лёшке. Почему он не подходит. И вообще ведёт себя совсем не так, как вчера. Сидит грустный, причёсанный. Рубашку надел. Неужели, он, правда, влюблён в Королёву? Но ведь за всё это время мы даже не разговаривали о ней. Ведь всё было так хорошо.

– А в меня твой брат влюбился, – неожиданно для себя, ляпнула я, перебив тараторящую подругу. Мне почему-то захотелось поругаться с ней.

– Ты что? – Маринка засмеялась. Мне показалось это оскорбительным, – он в меня влюблён, разве не видно?

К сожаленью, это было видно…

В первый раз, Маринкина самоуверенность не вызвала у меня смех.

Утром я встала в боевом настроении, и надела новый, ждущий особого случая, костюм, который мама назвала «сногсшибательным». У сногсшибательного костюма была короткая обтягивающая юбка, которая сильно меня смущала. Я думала, что не рискну надеть этот костюм ещё года два, точно. Но сегодня, мне показалось, что юбка могла бы быть и покороче.