Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ой, ты мне спать не даешь! — женский голос кричит прямо в ухо. — Ты кричишь, кричишь. Я так не могу.
Ужасно резкий, даже скрипучий голос! Не успела стать женщиной, а уже разворчалась, девчонка, точно старая баба.
Забрав подушку, Николай Николаевич выбирается из белой юрты и по не очень прочной лестнице в кромешной темноте карабкается на вышку. Сердце трепыхается в груди, толстые ручки долго дрожат, а глаза никак не закрываются. Над головой, в вышине, мерцают звезды, яркие гурганские звезды. «Они светят этой прелестной убийце. Они светят не мне. Где же моя звезда…»
И профессор, хан Номурский, хан без ханства, засыпает под дуновением ветерка.
Он засыпает с мыслью, что ему все же удалось притушить шум вокруг убийства вождя, отвести внимание советских властей и что «голова бабушки может довариться спокойно в муравленом котле».
Ну, а если… Ну, тогда у Николая Николаевича, как некогда у эмира — знаменитого эмира афганского Абдурахмана, — всегда все наготове: в двадцати шагах у коновязи стоят отличные кони под охраной вооруженных молодцов. К седлам приторочены вьюки. При Николае Николаевиче всегда два маузера и мешок с золотыми червонцами… Ну, а все остальное профессору этнографии уже снилось: и скачущие во тьме всадники, и огненные волосы пламенной джемшидки, и трибуна Лиги наций, и… неприятная жесткая, непреклонная усмешка дорогого ученика… Так и не решил профессор — быть ему львом или лисой.
И нашел он выход в лисьей политике. Правда, думал так он сам. Другие сказали бы — в политике евнуха.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Сто неугасимых огней в моем сердце!
Сто хрустальных струй в моих ресницах.
Многое прояснилось позже.
Ведь едва Алексей Иванович с бойцом-пограничником Иваном Прохоренко выехал из Гассанкули в Дженнет, а Николай Николаевич хан Номурский в своей белой юрте уже знал, что два подозрительных всадника вброд переправляются через залив и держат путь к аулу. И что один из всадников не просто какой-то работник советского административного аппарата, а весьма известный в прошлом командир Красной Армии. И Николай Николаевич поддался было минутной панике и даже отдал приказ: «Они не должны доехать». И объяснил: «В Гурганской степи много стреляют. Одна-две случайных пули». В суетливой панике перебрал он в голове тысячу вариантов: «Большевики пронюхали, ищут тех двух рабынь, узнали про убийство девкой вождя — Овез Хана, узнали, что в ауле Дженнет я прячу кого-то. Прознали про меня самого, про Хамбера, про немцев…»
Да, Николай Николаевич много передумал, изрядно испугался и чуть не наделал опрометчивых шагов. Остановила его нежная возлюбленная, милая глупая женушка. Прелестный цветок. С ласковой простотой она сказала: «Ведь их только двое, а у вас в ауле Дженнет полно джигитов с ружьями».
Истина, высказанная соблазнительными устами девчонки, отрезвила многоопытного политика и склонила его к гуманности и осторожности. Николай Николаевич отменил жестокие распоряжения. И тут еще как оголтелый, весь в пене и поту, примчался джигит и одним словом поставил все на место.
— Анжинир! — выдохнул он, и судорога свела ему горло. — Великий анжинир!
Все встало на место. Даже Николай Николаевич, только что приехавший в Гурганскую степь, слышал про Великого анжинира, прославленного в туркменском народе искателя воды, строителя каналов, святого человека. И позже уже, принимая в белой юрте своего ученика, все ждал, когда же он заговорит о воде, о проектах орошения.
Но какой смысл был Алексею Ивановичу разговаривать с Николаем Николаевичем о мирных делах ирригации! Увидев профессора в столь подозрительном обличии, Великий анжинир понял почти сразу, с кем имеет дело. Он вспомнил, что персидская администрация как раз теперь затеяла провокационную возню с водным вопросом. Перекрыла все пограничные реки и речки и оставила на нашей территории усыхать посевы и сады оазисов Меана, Чаача, Душака и многих других. Официальный приезд известного работника ирригации наделал бы излишний шум в иомудской степи. Поэтому он предпочел говорить об этнографии, истории. И если он в беседе косвенно помянул о средневековом расцвете Гурганской провинции, то только для того, чтобы отвлечь Николая Николаевича и умолчать об истинной цели своей поездки. Правда, эти беседы привели к совершенно неожиданным результатам.
Беседы вращались порой вокруг весьма отвлеченных тем. Вспомнили и яркую, очень сложную личность средневекового ученого и философа Кабуса, автора знаменитого «Кабус-намэ», государя страны Гурган, стоявшего на голову выше современных ему феодалов.
Алексей Иванович заговорил о Кабусе сознательно. Он хотел напомнить Николаю Николаевичу, как мирная плодотворная деятельность разумного средневекового властителя смогла привести к экономическому и культурному расцвету того самого обширного края, который сейчас разоряли и обездоливали теперешние ханы, губернаторы, кочевые феодалы, обезумевшие в распрях и междоусобицах, подогреваемых и разжигаемых всякими иностранными резидентами, к которым явно мог отнести себя и сам добродушнейший и гуманнейший Николай Николаевич. «Согласитесь, что Кабус — вы нам, студентам, не раз с восторгом цитировали целые страницы из его „Кабус-намэ“ — был не чета некоторым жестоким, бесчеловечным интриганам, ведущим свой народ в пропасть на верную гибель. Да и вам, профессор, известно лучше, чем мне, что достаточно было Кабусу дать волю низменным инстинктам, и передовой мыслитель на троне превратился в зверски-жестокого царька, сразу же оттолкнувшего от себя лучшие умы эпохи, каким был сам Бируни».
Николай Николаевич заступился за Кабуса, даже попытался обвинить Бируни в неблагодарности, выразившейся в том, что он покинул Гурган. «Ведь не случайно ко двору Кабуса приехал знаменитый Авиценна — Абу Али Ибн Сина, но, к сожалению, Кабус умер и не мог уже способствовать трудам его. Но ведь традиции культуры Гургана остались жить и после Кабуса. Ведь недаром дочь Кабуса, златокосая Заррин Гис, приняла Авиценну и создала ему все условия для плодотворных астрономических наблюдений. Ведь и непоседливый Бируни мог бы…»
Николай Николаевич вздрогнул при слове «златокосая» и очень подозрительно посмотрел на Анжинира… Видимо, мрачное выражение лица гостя навело Николая Николаевича на подозрение. Возникли непредвиденные ассоциации. Николай Николаевич вспомнил о нетипичном для восточных женщин огненно-рыжем цвете волос джемшидки и вообразил невесть что о миссии Анжинира.
Именно тогда он повез в торжественном кортеже Великого анжинира искать невесту-иомудку, ткущую ковер, и именно тогда они оказались в юрте с пленницами.
В конечном итоге огненноволосая рабыня оказалась на советской погранзаставе и была спасена от зверской расправы.
