Однако недоброжелатели Мария не унимались, тем более что он сам, если верить источникам, дал повод к нареканиям: после триумфа полководец «созвал на Капитолии сенат и, то ли по забывчивости, то ли грубо злоупотребляя своей удачей, явился туда в облачении триумфатора, однако заметив недовольство сенаторов, вышел и, сменив платье, вернулся в тоге с пурпурной каймой» (Плутарх. Марий. 12.7; Ливии. Периоха 67). Облачение это — пурпурный плащ с золотыми звездами, тога с пальмовидными узорами, скипетр — уподобляло его обладателя Юпитеру.[296] Нетрудно вообразить себе брезгливую гримасу на физиономиях высокородных консуляров, когда они увидели это: «Как объяснить такое поведение? Вполне извинительная рассеянность, безумная гордыня или отсутствие такта?»[297]

Дело, повидимому, в следующем. Триумф состоялся 1 января, то есть в первый день года, когда консулы вступали в должность, и Марию, равно как и его коллеге Флавию Фимбрии, предстояло совершить жертвоприношение по этому поводу и устроить торжественное заседание сената на Капитолии.[298] Однако там же, на главном холме Рима, происходили завершающие триумф церемонии.[299] И то и другое по времени совпало. Нетрудно представить, как все это вскружило голову Марию. Неудивительно, что он решил показать высокомерным нобилям, кто теперь «на коне».

Но таким ли уж страшным нарушением выглядел его поступок? Вообще ношение триумфальных одеяний вне победных торжеств не было новостью. Победителю Македонии Луцию Эмилию Павлу, например, даровали право появляться в них на играх в цирке (О знаменитых мужах. 56.4). Такой же почести удостоился впоследствии и Гней Помпеи (Беллей Патеркул. П. 40. 4).[300] Правда, в обоих случаях были приняты соответствующие постановления, а в случае с Помпеем — даже закон. Марий же действовал самовольно. «Неслыханная наглость», — высокомерно бросает Жером Каркопино,[301] которому куда милее враг Мария — Сулла. Неслыханная ли? Отнюдь: еще в 396 году нечто подобное позволил себе Марк Фурий Камилл, успешно завершивший десятилетнюю осаду этрусского города Вейи. Во время триумфа он позволил себе проехать на колеснице, запряженной четверкой белых коней, которые являлись атрибутом Юпитера. Это, разумеется, вызвало скандал (Ливии. V. 23. 5–7; Плутарх. Камилл. 7. 1–2).[302] Сципион Африканский в 187 году, в годовщину мира с Карфагеном 201 года, надел венок триумфатора и предложил согражданам отправиться с ним на Капитолий возблагодарить Юпитера (Валерий Максим. III. 7. 1е).[303]

Любопытно отметить, что Цицерон, не раз говоривший как о достоинствах, так и о недостатках своего земляка Мария,[304] о подобном эпизоде не сообщает и, напротив, подчеркивает его познания в истории и праве (За Бальба. 46–47).[305] Можно не сомневаться, что великий оратор знал об истории с появлением Мария в сенате в триумфаторском одеянии, но не воспринимал ее как нечто неслыханное. Конечно, поступок этот был достаточно экстравагантным (но ведь не постеснялся же победитель Югурты выставить свою кандидатуру в ходе консульских выборов на 104 год, хотя это предполагало двойное отступление от закона). Однако, несмотря на ропот кое-кого из сенаторов, сей случай не повредил репутации арпината — друзья сочли это «милой шуткой», а его врагов в то время не особенно слушали. А после побед Мария над кимврами и тевтонами попрекать его такими мелочами и вовсе было неуместно. Вспомнили об этом эпизоде, видимо, благодаря мемуарам недругов полководца — Суллы или Рутилия Руфа.

Но праздновал победу не только Марий. Сулле, как и его командующему, было чем похвастаться: шутка ли, он взял в плен самого Югурту! Такими подвигами никто из его предков похвалиться не мог, разве что вороватый герой войн с самнитами Корнелий Руфин. Однако реакция на хвастливые речи Суллы была разной. Один из его недоброжелателей язвительно бросил ему: «Ну где тебе быть порядочным человеком, если, ничего не унаследовав от отца, владеешь таким состоянием?» «Хотя и тогда нравы не сохраняли прежней строгости и чистоты, но под тлетворным воздействием соперничества в роскоши и расточительстве стали портиться, тем не менее равный позор навлекал на себя и тот, кто промотал свое богатство, и тот, кто не остался верен отцовской бедности», — философски замечает по этому поводу Плутарх (Сулла. 1.4–5).

Но дело было не в состоянии нравов. В Сулле справедливо видели человека Мария, под чьим начальством он служил. Понося его, метили в командующего. И ему, очевидно, намекали не столько на его увеличившееся состояние (он разбогател еще прежде, благодаря завещаниям Никополы и своей мачехи), сколько на методы обогащения — ведь он был квестором, то есть отвечал за финансы. Однако справедливости ради заметим, что Сулла мог пополнить кошелек не столько за счет хищений — вряд ли суровый Марий стал бы терпеть такое, — сколько благодаря дружбе с Бокхом.[306]

Однако другим хвастовство бывшего квестора оказалось на руку — не из симпатий к нему самому, конечно, а из желания уязвить его «выскочку» командующего. Завистники полководца упорно твердили, что мощь Югурты сломил уже Метелл — подлинный его победитель, справедливо получивший прозвище Нумидийского. Да и завершил войну не Марий, а Сулла, ибо именно он взял в плен неуловимого царя. Сам Сулла, как уверяет Плутарх, заказал себе перстень, на печатке которого была изображена выдача ему Югурты Бокхом (Марий. 10. 8–9; Сулла. 3. 7–9; см. также: Валерий Максим. VIII. 14. 4; Плиний Старший. XXXVII. 9).[307] Марий будто бы был этим втайне уязвлен, но не стал придавать случившемуся значения, ибо тогда Сулла еще немногого стоил в политике, а потому предпочел воспользоваться его услугами в предстоящей войне с германцами {Плутарх. Сулла. 3.7; 4.1; Марий. 10.9). «Недавние события со всей ясностью продемонстрировали досадную нехватку в Риме талантливых военных, и Марий не собирался терять отличного офицера в тот момент, когда предстояла схватка с варварскими ордами», — замечает по этому поводу Артур Кивни.[308]