Эта трактовка, по всей видимости, восходит к воспоминаниям Суллы и вызывает немалые сомнения. То, что Марий не беспокоился из-за хвастовства своего бывшего квестора, вполне объяснимо: ведь хвалясь собственной удачей, тот одновременно возвеличивал и своего патрона Мария. Да и отсылая его к Бокху, главнокомандующий не мог не понимать, что Сулле достанется немалая доля славы. Но вряд ли это смущало его — все делать самому невозможно. Рассуждения о том, что Сулла тогда ничего не значил в политике, могут восходить опять-таки к мемуарам диктатора — мол, недооценил его неотесанный Марий, не разглядел в нем любимца богов, проницательности не хватило.

И еще: если некоторые нобили трактовали хвастовство Суллы не в пользу Мария, то другие, как мы видели, щелкали по носу самого хвастуна, упрекая его в нечестном обогащении. А безусловные сторонники Мария, надо думать, не видели ничего дурного в похвальбе Суллы. Квестор и впрямь показал себя с лучшей стороны — умеет Марий выбирать дельных помощников! Да и главная его заслуга в том, что он смог претворить в жизнь мудрые планы своего командира. Не исключено, что победитель Югурты отечески пожурил своего бывшего квестора за несдержанность и порекомендовал вести себя скромнее, если тот не хочет навлечь на себя новых насмешек со стороны недругов. Такие советы Сулла впоследствии, возможно, и представил как недовольство Мария. А пока он явно продолжал пользоваться доверием полководца.[309]

Поэтому все рассуждения Плутарха, а вслед за ним и современных историков об охлаждении между Марием и Суллой уже в то время выглядят не слишком убедительно. Перед их глазами стоят события, которые произойдут спустя шестнадцать лет — лютая вражда двух полководцев, начало гражданской войны, погоня сыщиков Суллы за Марием, убийства одним сторонников другого… Психологически вполне объяснимо, что истоки их вражды искали во временах более ранних. Тот же Плутарх (и не он один) вполне искренне считал, что Сулла и Цезарь, коль скоро они достигли высшей власти, вполне осознанно стремились к ней задолго до того, как появились шансы на ее обретение (Сулла. 7.1; Цезарь. 11. 3–6). Между тем очевидно, что пока не возникли реальные перспективы добиться господства в государстве, не возникало и подобных планов.

Итак, впереди была война с кимврами, тевтонами и союзными им галльскими племенами гельветов, амбронов, вольков-тектосагов и др. К ней прибавилась в том же году и еще одна — на Сицилии вспыхнуло новое грандиозное восстание рабов, усмиренных было за тридцать лет до того после тяжелой борьбы. По сути, Марий стал в этих условиях «некоронованным царем мировой империи».[310]

Варвары не спешили нападать на Италию. После битвы при Араузионе они разделились: кимвры отправились грабить земли Южной Галлии (Лангедок) и Северо-Восточной Испании (Арагон), тевтоны — остальную Галлию.[311] Это дало Марию возможность серьезно заняться подготовкой армии. Фронтин пишет (IV. 2. 2), что Марий предпочел возглавить не закаленную в боях с Югуртой африканскую армию, а остатки разбитых под Араузионом войск, которыми тогда командовал другой консул 105 года Публий Рутилий Руф (см. также: Валерий Максим. II. 3. 2; Вегеций. III. 10). Фронтин объясняет это тем, что солдаты Рутилия отличались лучшей дисциплиной. Легионеры самого Мария, выходит, им не чета? Удивляться столь нелестным намекам не приходится: Рутилий Руф, бывший легат Метелла, не любил Мария и в своих сочинениях не скупился на колкости по его адресу (см.: Плутарх. Марий. 28.8). Вероятно, то, о чем пишет Фронтин, — одна из них.

Значит ли сказанное, что арпинат отказался от услуг ветеранов Югуртинской войны? Разумеется, нет — африканская армия не была распущена.[312] Просто он не счел необходимым сразу после войны в Африке направлять ее на новую, еще более тяжелую.[313] Повидимому, часть ее воинов влилась в галльскую армию Мария[314] и составила ее ядро,[315] чтобы делать из тех, кого разбили под Араузионом, настоящих солдат. Любопытно, что командовавший ими до Мария Рутилий Руф не погнушался призвать «тренеров» из гладиаторской школы Марка Аврелия Скавра — того самого, что погиб незадолго до битвы под Араузионом (Валерий Максим. II. 3. 2).

Полководец взялся за дело по-настоящему. «В походе Марий заставлял солдат много бегать, совершать длинные переходы, готовить пищу и нести на себе всю поклажу, и с тех пор людей трудолюбивых, безропотно и с готовностью исполнявших все приказания стали называть «мариевыми мулами»…[316] Суровость, с какой командовал Марий, и неумолимость, с какой налагал наказания, представлялись теперь воинам, которых он отучил от нарушений дисциплины и неповиновения, справедливыми и полезными, а спустя недолгое время, привыкнув к его неукротимому нраву, грубому голосу и мрачному виду, они даже стали говорить, что все это страшно не им, а врагам» (Плутарх. Марий. 13–14).

Здесь, повидимому, Марию весьма пригодился опыт службы под началом Сципиона Эмилиана: когда тот прибыл под Нуманцию, он также занялся наведением порядка в разложившейся армии.[317] Сципион также «избавил» воинов от лишней поклажи и обоза, принуждал к тяжелым земляным работам, устраивал длинные переходы, считая, что тем, кто боится испачкаться в крови врага, не мешает запачкаться в грязи (Флор. П. 18. 10).

Но не только это позаимствовал Марий у сурового победителя Карфагена и Нуманции: Сципион умел требовать с воинов, но и сам показывал им пример (Аппиан. Иберийские войны. 85. 368). Так же поступал и Марий: он «не избегал больших трудов и не пренебрегал малыми; он превосходил равных себе благоразумием и предусмотрительностью во всем, что могло оказаться полезным, а воздержанностью и выносливостью не уступал простым воинам, чем и снискал себе их расположение. Вероятно, лучшее облегчение тягот для человека видеть, что другой переносит те же тяготы добровольно: тогда принуждение словно исчезает. А для римских солдат самое приятное — видеть, как полководец у них на глазах ест тот же хлеб и спит на простой подстилке или с ними вместе копает ров и ставит частокол. Воины восхищаются больше всего не теми вождями, что раздают почести и деньги, а теми, кто делит с ними труды и опасности, и любят не тех, кто позволяет им бездельничать, а тех, кто по своей воле трудится вместе с ними» (Плутарх. Марий. 7.3–5).