— Понимаю.

Я действительно все понял. Психологический портрет этого монстра уже прорисовывался.

Я молчал, считая про себя до десяти. На счете «семь» Мина заговорила вновь.

— Там еще были фотографии, — сказала она.

— Простите? Фотографии?

— Да, фотографии. Людей, которых он убил. Или по крайней мере утверждал, что убил. И… — Тут она сделала паузу, видимо, собираясь с силами перед следующим признанием, — и они были изуродованы. Он сказал, что использует хирургические скальпели.

— Мина, что еще вы можете рассказать об этих фото, что он вам показывал?

— Он выложил несколько фотографий, но я запомнила только первую. Это самое ужасное зрелище, какое я видела в жизни. — Внезапное воспоминание о пережитом отразилось у нее в глазах, и я понял, что она никогда не забудет этот ужас.

Через несколько секунд она немного успокоилась и произнесла:

— Там были ее руки… — Она снова замолкла.

— Что за руки, Мина?

— Он изуродовал обе кисти. А она была еще живая! И кричала от боли! — Тут ее голос упал до шепота. Мы зашли в опасную зону — это я понял сразу. — Он сказал, что ее звали Беверли. Как будто они были давними друзьями.

— О'кей, — мягко сказал я. — Можем на этом пока закончить, если хотите.

— Я бы хотела, — сказала она. — Но…

— Продолжайте, Мина.

— В ту ночь… у него был скальпель. И на нем уже была чья-то кровь.

Дело-то, оказывается, было чудовищное. И самым скверным было то, что если показания Мины Сандерленд соответствовали истине — да и как могло быть иначе? — то мы имели дело не просто с серийным маньяком-насильником, а еще и с серийным убийцей. И тут мой мозг снова переключился на убийство Марии и на серийные изнасилования того периода. Я попытался отвлечься хоть на минутку. Каждому делу — свой срок.

Я записал все, что сумел запомнить, сразу после беседы с Миной Сандерленд, пока Сэмпсон отвозил меня домой.

Мои предварительные наметки касательно психологического портрета преступника все больше и больше обретали смысл. Надо доверять своим первым впечатлениям. Я помню, об этом подробно говорит в своей книге Малколм Глэдуэлл.

Например, фотографии. Они помогают ему преодолевать депрессию в периоды «простоя». И еще — и это новый, самый жуткий поворот в этом деле — он использует эти «сувениры», чтобы держать жертвы в состоянии постоянного страха.

Когда мы уже ехали через Саут-Ист, Сэмпсон наконец прервал молчание.

— Алекс, я хочу, чтобы ты взялся за это дело. Официально, — сказал он. — Чтобы ты работал вместе с нами. Вместе со мной. Консультировал нас, что ли. Называй это как хочешь.

Я обернулся к нему:

— А мне показалось, что ты малость завелся, когда я перехватил инициативу.

— Ничего подобного. — Он пожал плечами. — Что толку спорить, когда мы получили результат. Кроме того, ты уже влез в него по уши. А так тебе еще и платить за это будут. Да и не откажешься ты теперь, даже если захочешь.

Я покачал головой и нахмурился, но лишь потому, что он был прав. Я уже чувствовал, что у меня начинается профессиональный зуд — все мысли помимо воли возвращались к обстоятельствам дела.

— И что я должен сказать Нане? — спросил я. Этим вопросом я как бы сообщил ему о своем согласии.

— Скажи ей, что ты нам нужен. Скажи, что ты нужен Сэмпсону. — Он свернул направо, на Пятую улицу, к моему дому. — А лучше придумай что-нибудь более солидное. Только она ведь сразу все унюхает, точно, унюхает. По глазам твоим поймет.

— Может, зайдешь?

— Здорово придумал! — Он не выключил мотор, когда остановил машину у тротуара.

— Ладно, я пошел. Пожелай мне удачи в разговоре с Наной.

— Слушай, разве люди не знают, что работать в полиции опасно?

Следующую ночь я просидел в своем кабинетике на чердаке, изучая дело. Было уже совсем поздно, когда я решил, что пока с меня достаточно.

Я спустился вниз и взял свои ключи — у меня уже вошло в привычку почти каждую ночь кататься на новом «мерседесе». Это не езда, а просто мечта, а сиденья такие удобные, прямо как кресла у меня в гостиной. Включи CD-плеер, откинься назад и расслабься. Великолепно!

Когда я в ту ночь добрался наконец до постели, мысли вернули меня туда, куда мне необходимо было время от времени возвращаться. В мое святилище. В наш с Марией медовый месяц. В те, наверное, самые лучшие десять дней моей жизни. Все они были по-прежнему живы в моей памяти.

Солнце уходит за пальмы, опускаясь к синей линии горизонта. Опустевшее место в постели рядом со мной еще теплое, Мария лежала здесь всего минуту назад.

А сейчас она стоит у зеркала.

Прекрасная.

На ней — только моя рубашка, расстегнутая на груди; она собирается к ужину.

Она всегда говорила, что у нее слишком тонкие ноги, а по-моему, они длинные и великолепные, и я сразу завожусь, лишь только посмотрю на них.

Я смотрю, как она убирает свои блестящие черные волосы назад и защелкивает заколку. На их фоне четко выделяется ее высокая шея. Господи, я ее просто обожаю.

Когда она наклоняет голову, чтобы вдеть в ухо серьгу, то встречается со мной взглядом — в зеркале.

— Я люблю тебя, Алекс. — Она поворачивается ко мне. — Никто никогда не будет любить тебя, как я.

Она не отрывает взгляда, и мне кажется, что я знаю, что она чувствует. Мы ощущаем себя такими близкими, такими родными… Я протягиваю к ней руку и говорю…

Что-то не так. Сердце ёкнуло.

Непонятно только, что именно.

Я резко сел — один в своей постели, внезапно выдернутый из воспоминаний, наполовину сонный, наполовину проснувшийся. Память уперлась в пустое пространство, как в яму в земле, которой раньше не было.

Воспоминания о нашем медовом месяце на Барбадосе всегда оставались пронзительно четкими в моей памяти. Почему же я не помню, что я тогда сказал Марии?

Часы рядом с кроватью показывали четверть третьего.

Но я уже проснулся.

«Господи, ну пожалуйста, — подумал я, — эти воспоминания — все, что у меня осталось. Все, что у меня сегодня есть. Не забирай у меня и это!»

Я включил свет.

Оставаться в постели уже не имело смысла.

На лестничной площадке я остановился, положив руку на перила. Меня остановило легкое, чуть хрипловатое дыхание Эли.