Когда ему было двенадцать лет (многодетная семья, только кончилась война), в доме что-то пропало. Что-то дорогое, что можно было продать и купить еду или одежду.

Его отец решил, что это Лёня украл. Лёня (двенадцать лет, однако!) попихал учебники в мешок и ушел из дому, чтобы не вернуться никогда, чтобы ни разу более не увидеться с отцом и даже не приехать на его похороны.

В 1970 году мой папа в предчувствии недальней смерти поехал – в моем сопровождении – в Гомель, повидаться, то есть на самом деле попрощаться, с родными местами и с родственниками. Тогда я узнал про эту историю и спросил Лёню Морозовского что-то вроде: «Как же так?»

Он ответил: «Отец меня оскорбил, и я его не простил».

Как просто. Как жестоко. И как реалистично – потому что для Лёни этот уход из дому был, очевидно, единственным способом сохраниться, остаться человеком, а не превратиться в озлобленного зверька.

Детские обиды не забываются никогда.

Даже легкие недоумения остаются. Смешно: я до сих пор как-то странно отношусь к своему дню рождения, а в детстве я его прямо ненавидел. Потому что родители мне предпочитали дарить (не каждый раз, но очень часто) всякие полезные вещи. Вроде зимних ботинок. Или теплого свитера.

Хотя с родителями мне редкостно повезло, чего уж говорить.

Но в подарок получать люблю всякие безделушки.

Помню одного мальчика из очень высокопоставленной семьи. Даже из двух высокопоставленных семей – смешно, но так оно и было: внук двух министров. Он со мной дружил, потому что я – «сын известного писателя» – был худо-бедно равен внуку министра. А может, и не худо-бедно, поскольку в то время творческая интеллигенция высоко ценилась. Уж выше, чем сейчас, ясное дело.

Однажды он сказал, что познакомился с интересным парнем, сыном генерала. Познакомил меня с ним. Ну, парень как парень. Немножко нахальный, напористый, но ничего. Вот мы с этим сыном генерала как-то встретились в метро, чтобы идти в гости к тому, первому. Который внук министров. Обо всем, кстати, было заранее договорено. Вот мы входим в подъезд, а там серьезный такой лифтер:

– Вы к кому, молодые люди?

– К такому-то.

– Хм. Да его дома нет.

– Не может быть! – говорим мы чуть не хором. – Мы утром договаривались!

– Очень может быть, – разводит руками лифтер. – Но сейчас его нет дома.

– Это ошибка, – говорю. – Пожалуйста, если нетрудно, позвоните и узнайте.

– Пожалуйста, пожалуйста.

Набирает номер. Выясняется, что того действительно нет дома. Задержался на дополнительных занятиях. А оттуда поедет к другой бабушке.

– Извините, – растерянно говорим мы.

– Пожалуйста, пожалуйста.

Вышли, пошатались по улицам, разошлись.

Только захожу домой – звонок.

Звонит мой дважды министерский внучек. Очень извиняется, что поставил меня в неловкое положение. Потому что меня он любит-ценит-уважает, а вот с этим генеральским сыном общаться не желает. Почему?

А потому, что тот все наврал . Нет такого генерала, с такой фамилией. «Откуда знаешь?» – «А я специально у дедушки спросил». И предостерег меня: «Ты с ним не водись, потому что он вообще подозрительный тип, ты прости, что я тебя с таким аферистом познакомил».

Я не бросил трубку сразу, к сожалению. Но общаться с ним перестал. Потому что тот парень, конечно, не был аферистом. Все проще и социально обиднее: мой дружок при знакомстве вывалил новому приятелю все свои семейные регалии. А тот выдумал себе папу-генерала в ответ на дедушку-министра.

Выходит, я оскорбился за другого человека. Но, наверное, во мне этот блюститель кастовой чистоты тоже будил какую-то сословную неприязнь. Потому что я всякий раз – боже мой, всякий раз! – с чувством глубокого удовлетворения вспоминаю, что из него ничего не вышло, не догнал он своих дедушек, даже близко не подошел. Как это, однако, дурно и злобно с моей стороны.

Мне приснился страннейший сон. Как будто я увлеченно и быстро читаю книгу, интересную и неплохо написанную. Со странным названием и сюжетом. Название: «Женщины переходят реку вброд».

Книга про придворного художника, живущего в России, в нынешней, современной. Однако это монархия. Причем монарх называется не царь, а почему-то король. Сюжет заключается в том, что этот художник пишет по королевскому заказу картину с указанным названием. Большое и, главное, очень символичное полотно. Как бы в противовес знаменитой незаконченной картине Павла Корина «Русь уходящая»: это была огромная картина, где печально шествовали в никуда церковные герои прежней России. Монахи, монахини, богомольцы. К этой картине есть знаменитый этюд (сам размером два на полтора) «Отец и сын».

Картина, которую пишет герой книги – «Женщины переходят реку вброд», – должна, по утвержденному королем замыслу, быть символом преемственности истории. Река, и пейзаж вокруг, и сами женщины в неожиданно старомодных костюмах (начала XX века – шляпки, вуальки), но с современными лицами и фигурами, и даже портретные черты изображенных женщин – все это должно нести некое философское значение, должно читаться как знак эпохи.

Но кроме всего – и в этом важная часть замысла – это должна быть просто хорошая картина, просто изображение красивых, нарядных и сильных женщин, которые, подобрав юбки, а кое-кто и почти раздевшись, обнажив ноги, перебираются через неглубокую реку.

Художник долго подбирает натурщиц, ищет лучшую композицию, пишет картину почти год. И вот она готова. Ее смотрит король во главе всего двора.

Картина принята, одобрена, она будет висеть в каком-то очень престижном месте (то ли в Государственном зале приемов, то ли в фойе Третьяковки) – это как раз обсуждает король с придворными.

Но художник понимает, что он написал «просто картину», что ее философская символика никому не важна, не читается, да и не нужна, наверное.

Вашингтон, июль, центр города, асфальт тает под ногами, марево пляшет перед глазами, градусов сорок или сто сорок, уже ничего не соображаю, куда бы воткнуться присесть и попить.

Китайский ресторанчик. Дешевый и почти пустой.

Сажусь. Отдыхиваюсь. Озираюсь. Самообслуживание. Доползаю до стойки. Беру стакан ледяной воды, выпиваю. Еще один. Чуть полегче. Беру – для приличия – салат. И с третьим стаканом даровой воды возвращаюсь за столик.

Входит чернокожий мальчик. Похож на нищего. Достает кучу мелочи. Стакан пепси – почти доллар. Ну, центов восемьдесят, не помню. Долго считает монетки. Китаянка пересчитывает. Подает ему огромный пластиковый стакан – пепси надо набирать самому в автопоилке. Мальчик, путаясь в огромных трусах до половины икры, наступая на распущенные шнурки рваных кроссовок, бредет к этой разноцветной машине. Подставляет стакан. Слышу грохот. Мальчик набирает лед, доверху, с горкой. Потом на это дело из другого крана льет пепси.