– Мы не венчаны, – насмешничал я. – У нас нет детей. Ты не обязана лгать и пересиливать . Красивое слово – лгать . Какая ты выспренняя, честное слово. Проще выражаться можешь?

Хотя куда уж проще.

– До свидания, – сказала она.

– Пока, – сказал я. – Не скучай. Звони, если что.

Как ей легко, думал я. Какой божественный цинизм под маской искренности! Полюбила другого, и все тут. Но ведь верно, она не обязана, она не жена мне.

А если бы она была женой, то еще хуже. Она бы врала, и притворялась, и бегала бы к этому другому человеку, и я все равно был бы в дерьме, ушла бы она от меня или бы осталась в конечном итоге, по зрелом, так сказать, размышлении – муж, дети… Ужас какой.

Я ничего не понимал. Но я чувствовал себя обманутым вкладчиком, хотя таких понятий тогда еще не было. Никаких пирамид и фондов, ничего, кроме сберкасс и облигаций государственного трехпроцентного займа. Но я точно такими словами подумал и даже вслух сказал одному приятелю. Что вот я огромный кусок жизни в нее вложил – и меня обманули. Как вкладчика в жуликоватом банке. Бедняга копил, складывал, носил денежки через два дня на третий, мечтал о чем-то, а ему раз – и все, привет-пока, банкрот-с!

– А может быть, ложный банкрот, – сказал я. – Даже скорее всего.

– Может быть, – сказал приятель. – Она, конечно… ты не обидишься?

– Что ты! – сказал я. – Поганка она.

– Я не про то, – сказал он. – Обзови ее как хочешь. Но она все равно не сберкнижка, понимаешь? Человек не сберкнижка. Обиделся?

– Что ты! – сказал я, хотя на самом деле очень обиделся.

Но не хватало мне еще с лучшим другом поссориться. Вдобавок ко всему.

Поэтому я решил солгать и пересилить .

– Да, да, – задумчиво сказал я. – Наверное, ты прав, в сущности…

Конечно, он был прав. Я это довольно скоро понял.

Человек – не сберкнижка. Но и сберкнижка не человек, тем более.

Ничего личного, сэр. Кризис. Удорожание кредитов. Акционеры выводят активы. Санация финансового рынка. Так что…

Да, это была она, он ее сразу узнал и вспомнил. Еще бы.

Она его страшно обидела. Его никто так не обижал. Она сказала:

– Я забыла, прости.

До этого она тоже обижала его по-всякому. Он ей звонил, чтобы пригласить погулять, а она все просила перезвонить попозже. Четыре часа, пять, шесть.

– Позвони еще через часок, ладно?

– А что будет через час?

– Я жду звонка. Если до семи не позвонят, тогда пойдем.

Ничего себе! Но он стерпел. Она ему очень нравилась, и вообще жизнь – это не мятный пряник. Надо терпеть и добиваться.

Один раз он ее прождал всю субботу. А она сказала:

– Я забыла, прости.

Этого он не смог простить. С тех пор много лет прошло, и он всем все легко прощал, от маленького опоздания до крупного предательства, но никогда не прощал, если забывали . Страшное слово. Не смог, старался, торопился, застрял в пробке, любимая собачка лапку отдавила, что угодно! Улыбнусь, хлопну по плечу – бывает, бывает, ничего, не бери в голову. Но если ты про меня забыл , то забудь про меня навсегда.

Он так ей и сказал в тот последний раз.

Она его не узнала. Наверное, и вправду забыла.

Она вошла в вагон метро вдвоем с мужем, они сели, на пустой скамье забившись в угол и прижавшись друг к другу. Она была очень плохо одета, стара, неухоженна, нездорова. Редкие травленые волосы вылезали из-под платка на морщинистый лоб. Муж был тоже стар, нездоров, уродливо одет. Полузакрытый правый глаз и нервный тик. Она сняла варежки, у нее были короткие усталые ногти. Расстегнула сумку на колесиках, достала бутылку с водой. Вынула из кармана тюбик с таблетками. Вытряхнула одну на ладонь, протянула мужу, прямо ко рту. Он слизнул таблетку, она дала ему запить. Вода пролилась на подбородок, она утерла его варежкой.

До следующей остановки было минуты две.

Сидеть напротив было невыносимо.

Он встал, отвернулся к двери, но все равно видел, как они молча сидят, вдвоем уцепившись за ручку своей сумки-тележки.

«Ага, – думал он. – Значит, это и есть мой счастливый соперник? Нет, наверное, тот тебя бросил. А это какой-то пятый или седьмой. Ай-ай-ай-ай. Ну, а я что? – Он оглядел свое отражение в вагонной двери. – Выгляжу приличнее. Но ненамного. Ну, пальтишко заграничное. Ну, портфель почти новый. Ну и все. Недалеко уполз, если честно…»

Злорадства не было. Хотелось объясниться, помириться. Может быть, извиниться.

– Вы сейчас выходите? – спросила она сзади.

– Нет, нет, пожалуйста. – Он отодвинулся и в упор на нее посмотрел.

Родинка у верхней губы. Тонкая переносица. Зеленые глаза.

Тетя Люба была замужем за дядей Сашей. Дядя Саша был старый ювелир. А очень давно, еще до революции, у него была любимая девушка. Она была горбатая и поэтому отказала дяде Саше. Боялась, что он хочет жениться на ней из жалости. Через много лет он женился на тете Любе. А в комнате, на самом видном месте, у него висела большая старинная фотография этой девушки. Правда, там не было видно, что она горбатая. Просто красивое лицо, большие глаза. Прическа, шляпка, кружевной воротничок, руки в перчатках.

Потом дядя Саша умер. Тетя Люба была сильно его моложе. Но с годами тоже сильно постарела.

Сидит тетя Люба в комнате, смотрит на эту фотографию и вздыхает. Иногда плачет. Ей говорят: «Да снимите вы ее!» А она отвечает: «Не я эту картинку вешала, не мне и снимать».