Думая о продолжении уже, казалось бы, завершенной работы, Стеллецкий при продаже книги Третьяковской галерее в феврале 1911 г. писал: «Многоуважаемый Илья Семенович. Я готов продать «Слово о полку Игореве» за 3 500 рублей. Я просил бы оставить за собой право скопировать его во время, когда Третьяковская галерея закрыта для публики (до 10 часов утра и по понедельникам); кроме того, галерея не имеет право воспроизводить «Слово о полку Игореве»[227].

С 1913 г. и до 1947 г. продолжалась работа над новым вариантом «Слова о полку Игореве»[228]. В некрологе указывалось, что «художник продолжал свои иллюстрации к «Слову», создав более шестидесяти новых листов»[229].

Делясь своими впечатлениями об увиденной работе, Маковский подробно описал постраничное содержание листов рукописи. Приведем полностью данное Маковским описание. «В Париже, уже больше двадцати лет назад, я видел у Стеллецкого 54 рисунка его к «Слову». Судить о них по черным воспроизведениям невозможно. Тут «магия» – и от цвета. Техника, которая применялась Стеллецким, ярко-красочная гуашь, побуждала его к «цветному мышлению». Каждый лист исполнен в определенной гамме, с преобладанием то голубых, то желтых, то кирпичных и т. д. тонов, и эти гаммы не кажутся случайными, а подсказаны поэтическим содержанием данного места древней поэмы.

Но говорить о красках в «Слове» Стеллецкого я не буду; чтобы воспринять их выразительность, их созвучность тексту, надо видеть! Нельзя описать графику, столь насыщенную цветом, символикой цвета; она еще иррациональнее, чем графика blanc et noir. Впрочем, иллюстрации Стеллецкого иррациональны и потому, что собственно-изобразительный смысл здесь, по большей части, только намечен. Графическая их raison d’etre, декоративное заполнение бумажного листа доведено местами почти до орнамента.

Все 54 иллюстрации – страничные виньетки, словно выращенные кистью художника на поверхности листа из вязи старинных узоров…Их назначение украшать страницы, тщательно заполненные древнерусской каллиграфией.

Текста поэмы Стеллецкий придерживался тщательно, иллюстрируя ее фраза за фразой, образ за образом, от Бояна вещего первой главы до Бояна заключительной «Славы»; ни одна из существенных подробностей повествования не пропущена, не осталась без графического «перевода», несмотря на трудность понимания некоторых аллегорий поэмы и на отсутствие зачастую каких бы то ни было наводящих материалов.

Фронтиспис дает изображение князя Игоря и его войска; фигура князя навеяна, вероятно, Георгием Победоносцем Юрьевской крепости в Ладоге. Это самый подлинный XII в., так же, как аллегории второго и третьего листов на слова о Бояне: «Вещий Боян, если хотел кому песнь складывать, то растекался мыслью по древу, серым волком по земле, сизым орлом под облаками» и т. д. Тут орнаментальные мотивы заимствованы из Остромирова Евангелия. Дальше идет единоборство Редеди с храбрым Мстиславом «перед полками коссожскими», затем – портрет главного героя, Игоря Святославовича: князь изображен над убитым им половчанином, причем использованы одновременно мотивы Юрьевского собора (капители XII в.) и намного более поздние фрески Ферапонтова монастыря (XVI в.).

На шестом листе – солнечное затмение: «Тогда Игорь взглянул на светлое солнце и видит – от солнца тьмою покрыто все его войско»… Черной звездой (такие встречаются в византийских рукописях) изобразил художник затмение, и краски на этом листе как бы свидетельствуют о наставшей в полдень ночи. Следующая иллюстрация (в «зверином» стиле) опять посвящена Бояну: «О, Боян, соловей старого времени! Если бы ты воспел сии полки, скача, соловей, по мысленному древу, взлетая умом под облака»… И, с седьмого листа, начинается драматическая повесть о пленении Игоря.

«Стоят стязи в Путивле, Игорь ждет мила брата Всеволода. И рече ему Буй-Тур Всеволод»… «Тогда выступи Игорь князь в злат стремень и поехал по чистому полю… Див кличет вверху древа». Для своего Дива этого (8) листа Стеллецкий воспользовался головой «каменной бабы», каких еще не мало на юге России… Счастливая мысль: ведь наши «каменные бабы», и, правда, олицетворяют «дивное» язычество далекой русской были.

А вот и половцы «небитыми дорогами побежали к Дону великому, кричат телеги их о полуночи, словно разлетевшиеся»… (10). И «долго меркнет ночь… Храбрые русские загородили широкие поля багряными щитами, ища себе чести, а князю славы»… (11). Здесь по слову библейскому, небо представлено свитком: на нем начертана судьба войск Игоревых.

Вначале победителями были русские: они потоптали поганые полчища половцев, помчали красных девиц половецких и т. д. (12). И вот «дремлет в поле Олегово храброе гнездо… серым волком Гза, а Кончак ему вслед направляется к великому Дону» (13). Но близка уже злая напасть: «черные тучи с моря идут, хотят они покрыть четыре солнца; а в тучах дрожат синие молнии»… Четыре солнца померкли, четыре князя убиты (14). И задули ветры, «внуки Стрибога веют уже стрелами с моря на храбрые Игоревы полки» (15). ««Гудёт земля… Половцы идут от Дона и от моря, и со всех сторон они обступили русские полки»… (15). ««Яр-Тур Всеволод! Стоишь ты в бою, прыщешь стрелами на войско врагов, гремишь об шеломы мечами булатными» (16) (здесь в изображении Яр-Тура заметно влияние фресок св. Савена).

Следующие два листа посвящены отступлению автора «Слова» к дням Олеговым: «Тот Олег мечом крамолу ковал и стрелы по земле сеял» (17). А в Русской земле тогда «редко взывали пахари; зато часто кричали вороны, деля между собой трупы»… (18).

И вот началась роковая битва. «С утра до вечера, с вечера до света, летят стрелы каленые, гремят сабли о шлемы… Черна земля под копытами костьми была засеяна и полита кровью»… (19). В этих метафорических батальных композициях прекрасно скомпонованы трупы воинов и щедры красочные гаммы, переносящие нас от икон Новгорода ранних веков в Новгород позднейший, из русской Византии на романский Запад, к тканям епископского дома в Байё… Следующий лист совсем уж во вкусе XVII столетия: «Что там шумит, что там звенит так рано перед зарею?.. То Игорь полки ворочает»… (20). Самую битву («бились день, бились другой, на третий день к полудню пали знамена Игоревы») художник представил аллегорией, воспользовавшись фигурой пятой главы: «Там и вина кровавого не достало; там покончили пир храбрые русичи: сватов упоили, а сами легли за землю Русскую» (21). Не с меньшей фантазией претворена в графический образ жалоба автора «Слова» на гибельную усобицу князей: «Восстала обида в силах Дажбогова внука; вступила девою на землю Троянову, всплескала лебедиными крылами на синем море»… (22).

Мы видим далее двух жен, что приходят перед несчастьем, Карину и Желю (23), видим и плач русских жен (24), и опечаленных братьев, стонущие Киев и Чернигов в напасти (25), и старого грозного князя Святослава, что разгромил половцев и умертвил Кобяку поганого (26), и пленение Игоря – «князь выседе из седла злата, а в седло кощиево» (27), и страшный и «смутный» сон старого Святослава (28), и рассказ бояр князю о том, как «два сокола слетели с отцовского золотого престола… и померкли два солнца… а с ними вместе два молодых месяца – Володимир и Святослав – заволоклись тьмою. Тут золотой престол» (29) взят Стеллецким с шитой плащеницы из Кирило-Белозерского монастыря (бояр Шереметевых).