Холли указала на пространство между ними:

— Твой статус одиночки находится в серьезной опасности, если мы будем продолжать.

Гэвин почувствовал холод в животе. По его мнению, слишком тесные отношения всегда были врагом свободы.

Затем он подумал о том, где она провела вчерашний вечер: с двумя очень счастливыми помолвленными и одной замужней женщиной. Ну понятно, что произошло: Ханна воркует о своей поездке в Париж, Кассандра и Пресли строят свадебные планы.

— Ты хочешь большего? — сказал он.

Она расправила плечи. Посмотрела в его глаза. Заговорила спокойно и холодно:

— А ты — нет.

Не было способа признаться в этом, поэтому Гэвин сказал:

— Халс, мне нравится то, что у нас есть. Я думал, мы договорились не вешать на отношения ярлыки. Я не прав?

На этот раз ее улыбка была печальной.

— Я хочу вернуться к тому, чтобы дружить с тобой. Не спорить же нам при каждой встрече. Мы останемся друзьями, верно?

— Конечно, — согласился он, но внутри у него все сжалось. Дружбы ему было недостаточно. — Я так понимаю, что ты не хочешь прийти на семейное Рождество?

— Это только все усложнит. — Ее взгляд потеплел, напоминая ему о каждом чувственном миге, проведенном с ней. Он будет скучать по этому взгляду. — Нам нужно время, чтобы спокойно расстаться. Потом мы вернемся к нормальной жизни.

Прежде чем она ушла из дома и, похоже, из его жизни, он потянулся к ее руке:

— Халс… ты уверена?

Гэвин ждал с надеждой, сердце бешено стучало. Холли улыбнулась, но ожидания умерли, когда она кивнула: в ее глазах была решимость. Он провел большим пальцем по ее руке, уже скучая по ней.

— Я хочу большего, чем дружба, но если это мой единственный вариант…

Он поднял на нее взгляд, все еще надеясь, что она передумает, кинется ему на шею и скажет, что была не права.

Вместо этого она сказала:

— Спасибо, Гэвин.

— Конечно… — сказал он сквозь комок в горле.

Она выдернула свою руку из его и ушла. Он смотрел, как ее машина выезжает от дома, больше всего желая погнаться за ней, умолять ее, если придется, но он тупо стоял и смотрел, как она уезжает.

Она хотела большего. А он не мог просить Холли рисковать собственным будущим, он не был уверен, что из него получится хороший муж, он вполне мог потерпеть неудачу в тех отношениях, с которыми внешне легко справлялись его братья. Гэвин оглядел высокие потолки, огромную кухню. Его гигантский новый дом словно насмехался над ним. Холли только что напомнила, что жить ему теперь здесь в одиночестве. Он потер грудь, боль снова усилилась. Это было нелепо. Он заботился о ней, помог ее раскрыться, она изменилась, как и хотела.

И черт возьми, почему он был расстроен?! Это же было лучшее время в его жизни, хотя оно так неожиданно закончилось. Гэвин предполагал, что все не вечно. И она его не ненавидит, сама сказала, что останутся друзьями, что продолжит работать с ним. Этого вроде должно быть достаточно.

Так почему же так больно?

Холли оставалась в его жизни, но ничто не было прежним. Он мог видеть ее, но не обнимать крепко. Он мог улыбаться ей, но не флиртовать. И он теперь будет спать под гигантским постером с миской мороженого один, в своей широкой постели.

За несколько дней до сочельника бабушка Элеонора, в свитере с оленями, внесла на кухню три тарелки с шоколадным тортом.

К ней на традиционный ужин приехали внучки. Элеонора поставила две тарелки на столик и подняла свою.

Прежде чем попробовать еду, она сделала паузу:

— Жаль, здесь нет ваших родителей, чтобы услышать новости лично. Но ты же знаешь, они не любят путешествовать в каникулы.

Холли тоже жалела, что родителей нет с ними. Хоть они и не были постоянно вовлечены в ее жизнь, она не обижалась на них, а просто скучала.

В последнее время Холли много думала о том, какой мамой станет она. Какие традиции будут в ее семье. Это заставило снова подумать о Гэвине и поморщиться от душевной боли. Когда она ехала к нему домой, планировала рассказать ему о беременности. Но у нее не хватило смелости. Когда она продумывала речь о расставании, ей казалось, знает, чего ожидать. Она надеялась, что он улыбнется, обрадуется и согласится на перемены. Но разговор сразу ушел не туда. Ее сердце разрывалось, когда он расстроился, когда взял ее за руку и страстно спорил с ней. Ей потребовалась вся сила воли, чтобы не разрыдаться и не броситься в его объятия. Пусть бы он уложил ее в кровать, обнял и успокоил. Но она беременна его ребенком, а он не был готов к отцовству. Как только он согласился, что не хочет большего, что еще можно было сказать? Они изначально договаривались, что все будет просто.

А ребенок — это не просто.

— Ты будешь отличной мамой, — произнесла Ханна, отламывая кусочек торта.

— Без сомнений, — сказала Элеонора, — мое воспитание. Я же отличная мама.

— Самая лучшая. — Холли сжала руку бабушки.

— Ты — идеальный пример.

— Не осуждай маму. — Бабушка помахала рукой с ярко-розовыми, в тон помаде, ногтями: — Моя дочь всегда была цыганкой в душе. Она такой родилась, и это нормально — следовать собственным желаниям. Она подарила мне вас, а вы — мое счастье.

— Холли, ты будешь правильной мамой, а множество родни залюбит твоего ребенка. Как Гэвин встретил эту новость?

Холли пока умолчала о том, что не призналась Гэвину, но Ханна была в курсе.

— Он должен стать замечательным отцом, — сказала бабушка…

И тут Холли разрыдалась. Когда она немного успокоилась, то изложила несколько искаженную версию того, что произошло три дня назад в доме Гэвина: как она пришла, чтобы рассказать ему, как, несмотря на его потрясение, он не предложил ей того, в чем она отчаянно нуждалась.

— Я не смогла рассказать ему о ребенке… — Голос Холли оборвался рыданием, и за нее продолжила Ханна, поглаживая Холли по спине:

— Она порвала с ним, потому что он сказал, что не остепенится. Она решила, что лучше самой справляться с беременностью. Ну что ж, она не одна.

— Все верно, милая, у тебя есть мы с Ханной, — погладила ее по плечу бабушка, — а ты — Бэнкс и справишься с проблемами — даже с завязанными глазами, руками за спиной и прыгая на одной ноге.

Холли рассмеялась сквозь слезы, этот нелепый образ поднял ей настроение. Она действительно никогда не останется одна.

— Спасибо тебе, бабушка.

— Милая, не за