могу понять наркотики, наркоманов, я думаю только о себе, хочу видеть то, что хочу. Когда она спросила меня, зачем я вмешиваюсь в ее жизнь, я ответила, что меня побуждает к этому любовь матери, она отпрянула со словами: «Какой матери?!» Это причинило мне боль, было ожидаемо и неожиданно, было сказано с легкостью, потому что это было легко сказать. Все как в ссоре: сказано с легкостью, но когда сказано, то сказано, слишком поздно.

Я корила себя за то, что не вглядывалась пристально в ту жизнь, которую она любит, что тоже проявляла слабость, рассуждая так: раз уж Кейт предпочитает быть с этой экс-проституткой, говоря, что она ей как мать, может, это потому, что она в ней нуждается, а мне надо согласиться с ее выбором и не возникать; может, я не та, кто ей нужен, есть те, кто для нее важнее, чем я. Она требовала, чтобы я поняла, что они ее жизнь, и, когда она покидала меня ради них, мне надо было смириться с фактом, что она нуждается в них больше, чем во мне. Я же вела себя как обманутый любовник, как брошенный друг, но никогда не вела себя с достоинством, не задумалась: кто ее друзья? такая ли уж это хорошая компания? должна ли я пресечь ее дружбу с этими маргиналами? Нет, я пыталась жить, не задавая себе слишком много вопросов, была готова оплачивать глупости, менять школы, только бы она не была несчастной, или, может, поступая так, я заботилась исключительно о том, что она подумает обо мне? Я хотела быть такой матерью, которая ей нужна, мне не хватало мужества не нравиться ей. Сегодня моя Кейт поцеловала меня, я сказала ей, чтобы она берегла себя и работала и что все, что она мне вчера вечером наговорила, в сущности, полная ерунда, что она может поцеловать меня, сказать, что она меня любит, это самое главное; но как же я устала, эти тревожные ночи, и я обвиняю себя в том, что была не такой матерью, какой нужно. Неужели нет предела этой душераздирающей любви, в которой я себя то и дело подозреваю, когда при каждом брошенном мне резком слове я начинаю думать, что, может, она не права, вот что хуже всего, зачем говорить мне правду? Я делаюсь истеричной в ее присутствии, после Авы наркотики так пугают меня, я действительно впадаю в панику от одной мысли, что она их принимает. И потом, я не очень-то в этом разбираюсь, неужели это серьезно? Есть, в конце концов, разница: принимать изредка или иметь привычку? Но как узнать? Она говорит, что не могла обсуждать со мной эту тему из-за моей реакции, но теперь с ней надо только соглашаться, она не терпит даже малейшего возражения, она хочет быть всегда права, она совершенно уверенно заявляет о своем полном праве, говорит, что Паскаль[104] – это жертва, что другие – мерзавцы, а если ты осмеливаешься сказать, что Паскаль и Кейт скверно поступают, не платят за гостиницы, выпрыгивая в окно, – нет, это не их вина. Хозяину поделом, раз он вовремя не разбудил их, а у них самолет!

* * *

Воскресенье

Я покидаю съемки «Пуританки», чтобы прежде времени ему не надоесть, в надежде, что он удержит меня силой. И я досадую на себя за то, что вся как на ладони. Они говорят о молодости, о какой-то актрисе, а моя утроба кричит. Что я могу сделать? Восемь девушек восемнадцати лет, я не вправе думать, что могу с ними тягаться, я чувствую себя старой и совершенно посторонней для его фильма, наверное, из любезности он не дал мне прочитать сценарий; я предпочитаю этого не видеть. Это так мучительно: я слышу, как непринужденно ведет себя Жак, какая Сандрин Боннер милая, славная, молодая, как все беспрерывно хохмят, – в общем, я чувствую себя не на своем месте, мне нет места среди них; один букет цветов – и я уже в панике, кто влюблен в него? Этот психоз отравлял мне вечер до того момента, пока я не поняла, что это Эдит, гримерша, – какая же я идиотка! Утром я имела неосторожность сказать о своей тревоге, о своей ревности. Мне стыдно, что Пикколи это видел, что Эдит об этом знает, что Жак наверняка от всего этого устал, я хотела, чтобы он был только мой, а он занят, погружен в работу, только о ней и думает, он ведь не тревожится обо мне, просто не думает об этом. Я посылаю ему розы, пишу ему, наверное, я должна вести себя более сдержанно, прежде он мне писал, я была его наваждением, но теперь все изменилось. Раньше я хотела быть его музой, а потом нет. Я не являюсь для него всем, а он для меня стал таковым. Жак, мне так грустно, что на вокзале меня мутит, я уезжаю, чтобы больше тебе не докучать, я придумаю какое-нибудь извинение, чтобы ты не думал обо мне плохо, я хотела, чтобы ты помешал мне уйти, но потом поняла, что у тебя нет для этого ни сил, ни твердого желания. Я хочу сделать себе больно, а ты не можешь мне помочь, я не могу ценить себя ни в каком плане: я ощущаю свой провал как мать, я подавлена тем, что я оказалась не на высоте; я не являюсь твоей соратницей, да и как я могу ею быть, если от твоих попыток положиться на меня я заболеваю? Я стара, и никто не может сказать мне обратное, я во всем провалилась. Помутнение разума ведет к умиротворению, к тому, чтобы эта мука прекратилась, чтобы с годами я становилась хуже, чтобы дети бросали мне: «Какая мать?!» – чтобы ты, желая мне, конечно, добра, а вовсе не зла, в конце концов стал все больше меня избегать, фильм за фильмом; это твой способ выживать, а сегодня вечером у меня нет больше смелости, совсем нет, нет больше веры, я пишу, но я не отправлю это письмо из боязни тебе надоесть. Я плохо выгляжу, я не стою у тебя перед глазами, я не стою перед глазами того, кого люблю, я не пошлю тебе это письмо, это слишком унизительно, слишком грустно, это попахивает шантажом, это горько, тебе не нужно это письмо, чтобы выгнать меня, тебе оно не нужно, чтобы уехать с какой-нибудь милой девушкой вроде Боннер; ту страсть, которая мне нужна, придется искать в другом месте. Постараюсь писать веселые открытки или вовсе