Такая привычная «повседневная» жизнь – это, в конце концов, когда я здесь, а ты там, и так будет всегда. Я ничего о тебе не знаю, я никогда не была такой безразличной, ты не можешь упрекнуть меня в том, что я истеричка; это мое пятое неотправленное письмо, но все же я хочу, чтобы ты его получил, у меня никогда не было так мало тебя. Жизнь не стоит ностальгии. Я знала жизнь, в которой страх по поводу того, где и с кем ты спишь, что-то значил, но больше этого страха нет, и я грущу из-за отсутствия звонков, впадаю в панику, в тоску; я сказала себе, что я ничто, «передышка» – это не я, это не со мной, жизнь тоже, я слишком долго жила без тебя, даже мысль о том, что ты спишь с какой-нибудь девушкой, кажется мне резонной, логичной, потому что я не могу больше выносить одиночества – так для чего же отправлять это письмо? На него не будет ответа, оно не вырвет из твоей груди крик, не заставит тебя подать слабый знак – от холода не исходит ничего, кроме холода, а мы живем лишь знаками, чем же еще? Я ни на что не надеюсь, а ты – ты должен сказать: «Она все надеется», ты словно без вести пропавший на войне, но свою войну ты создал сам, ты хотел ее, и ты не умер, а я уже не знаю, на что надеяться.

* * *

В тот год я снималась в фильме «Женщина моей жизни» Варнье, роль необыкновенная, мне предстояло сыграть жену алкоголика – его играл Кристоф Малавуа, – который пытается излечиться с помощью Жана Луи Трентиньяна. Меня заинтересовала эта женщина; она чувствует себя загнанной, но в то же время боится потерять мужа, если он излечится, и в определенный момент дает ему стакан виски. Я спросила у одного психиатра, которого встретила в саду Трокадеро, возможно ли, чтобы член семьи совершил подобный поступок, и он в ответ воскликнул: «Все беды от самых близких!» Мишель Пикколи посоветовал мне внимательно прочитать сценарий, поскольку высоко ценил своего друга Режиса Варнье как режиссера-постановщика.

Я снималась и у Годара, в фильме «Береги правую»; Жан Люк Годар, предлагая мне роль, прибегнул к смешной уловке – позвонил мне и оставил на автоответчике сообщение, произнесенное с его характерным швейцарским акцентом: «Я снимаю фильм про стрекозу и муравья, не хотели бы вы быть стрекозой?» Муравья играл Вильре, я решила, что это чей-то розыгрыш, но Жак Дуайон сказал, что это действительно его голос… Репетиция сцены в машине с откидным верхом проходила не вполне обычно. Годар, у которого был сильный насморк, обмотал шею толстым шарфом; он энергично протер губкой ветровое стекло, а затем провел этой же губкой мне по лицу. Потом мы сняли дубль с Вильре, который проделал все это гораздо более мягко, и Годар воскликнул: «Что за дерьмо!» – я не расплакалась, но, поскольку у меня был крупный план, приняла это на свой счет. Каролина Шампетье, главный оператор, позже немного утешила меня в порту Трувиля, вернее, это я ее утешила, потому что она была вся в слезах и все повторяла: «Это не относится ни к кому лично, это он так думает о самом себе».

1987

Зима

В Межев приехали в пятницу вечером, я в прекрасном настроении, счастливая, поселились в прелестном маленьком шале с балконом, все из светлого дерева, сделано по заказу баронессы Ротшильд.

Утро субботы. Искали горнолыжную школу для Лу, и вот она уже покатила, очень довольная. Мы с Жаком пошли взять в аренду лыжи на неделю и купить ему очки, атмосфера очень радостная. Катались – я страшно плохо, он – скорее хорошо, я позвонила маме и предложила встретиться возле подъемников и пойти в ресторан. Однако мы забирались все выше и выше, заблудились и смогли вернуться домой только к 15 часам.

Видели, как Лу съезжает по трассе, стоя между ног инструктора. Лу упросила оставить ее до 18 часов, поэтому я вернулась в шале в коляске. Опять позвонила маме, она пришла выпить со мной чаю. Рассказала, что весь день, не жалуясь, читала папе Нельсона. Она пришла к подъемникам и прождала час, но из-за шума у нее закружилась голова, и она вернулась домой. Поговорили о Линде и Эндрю и о том, как нам повезло. Об Эндрю и его мальчиках, до чего же он гениальный отец. Мама – прелесть, она заявила, что теперь живет исключительно for treats[107] и его доставляем ей мы. Ужинали в столовой, неплохо, однако папа сидел с немного отсутствующим видом: участие в чем бы то ни было требует от него усилий.

* * *

На следующее утро

Я отправилась на встречу со своим личным инструктором, он специально приехал из Страсбурга, чтобы давать мне уроки. У Жака ломало все тело, и он хотел поработать, поэтому Лу в горнолыжную школу повезла я. Вернулась как раз вовремя, чтобы со всеми вместе пообедать. Когда проходила мимо стойки администратора, любезный консьерж подал мне записку от Жака. «У твоей матери был приступ». У моей матери? Тут, должно быть, ошибка, речь наверняка об отце. Я перечитала записку: нет, все верно, у матери.

Ей было совсем плохо. Голова кружилась, состояние ужасное, ее увезли на «скорой помощи», с ней поехали Папи и Жак. Я приехала в больницу: мама белая как простыня, ее все время рвет. Давление 200, сильное головокружение – судя по всему, она все утро не могла подняться. Папа позвонил доктору – тот не приехал. Тогда Жак, молодец, нашел другого и держал маму за руку, пока ее везли в машине скорой помощи. По его словам, она думала, что умирает, и для нее это был кошмар. Я провела возле нее весь день, препоручив папу Жаку. Бедную маму все еще рвало, пришел невролог для дополнительного обследования. Нет, проблема не во внутричерепном давлении, а в поражении внутреннего уха, возможно, лопнул кровеносный сосуд. Я дождалась прихода ночной смены и уехала.

Как это странно – видеть мать на больничной койке. Я теперь понимаю, что всегда беспокоилась исключительно о здоровье папы. Чтобы мама заболела – в это невозможно поверить.

Ужинали с папой. Мужчина за соседним столом так громко ругал своего трехлетнего сына, что мы были его невольными слушателями. «Я хочу к маме», – говорил ребенок. «Мама тебя отлупила бы», – отвечал отец. Я подумала, что родители разошлись. Потом отец захватил вилкой шпинат и насильно сунул его в