позади и это село, и угрюмый Нехода, полюбивший своего постояльца, и Катя с ее хрупкой красотой, с ее русыми косами и голубыми глазами, и может быть, с тем еще, что робко началось в ее семнадцатилетней душе, для которой искусство художника приблизило и его самого, тогда двадцатипятилетнего, в меру пылкого, но все же пылкого, и впоследствии Свиридов старался не раз представить себе, каким он был в то время; но даже фронтовые фотографии не передавали ничего, кроме молодого лица с художническим чубом из-под пилотки, таким черным, что сейчас в свете времени он казался даже неестественным.

Месяц назад Свиридову поручили в издательстве сделать рисунки к книге о кружевницах, и он вспомнил места возле Ворсклы и решетиловских кружевниц и решил именно здесь сделать свои рисунки. Он рисовал кружевниц, сделал эскиз обложки в виде тончайшего кружева и вспомнил все, что было так давно, вспомнил село, в котором он жил, и невеселого председателя колхоза, и Катю со всей прелестью ее тогдашней юности. Но ни названия села, ни имени председателя колхоза вспомнить он не мог, и только раз, по пути, рассказал об этом своему спутнику, сдружившемуся с ним шоферу районного потребительского общества Дмитренко, подбрасывавшему его то в одно, то в другое село.

Дмитренко, деловитый и хозяйственный, знавший свой район наизусть, сказал уверенно:

— Не может быть, чтобы мы с вами это село не нашли. Может, Стожки? Или Новые выселки?

И Свиридов сразу вспомнил именно Новые выселки, и название колхоза «Червонная зорька», и фамилию его председателя — Нехода.

— Знаю «Червонную зорьку», — сказал Дмитренко, — километров двадцать восемь отсюда, только придется немного свернуть в сторону… но сейчас сухо, аккуратненько завтра, когда поеду в Сенжары, доставлю вас по пути.

Так почти двадцать лет спустя Свиридов попал в места, где был молодым, где многое, несмотря на дороги войны, и на беды войны, и на горести войны — было связано с молодыми мечтами, когда художник уверенной рукой рисовал портреты деревенских молодиц, нарисовал и Катю с ее тонкими чертами и блеском в голубых глазах, уже не умевших скрыть, что полюбился ей заезжий художник. Свиридов вспомнил, как в день отъезда подошел он к кринице, где брала Катя воду, и сказал, глядя на ее прекрасное лицо:

— Вот мы и уезжаем, Катя. А свидимся ли еще раз в жизни — кто знает.

— Свидимся, Георгий Николаевич, — сказала она торопливо. — Я и думать не хочу, что не свидимся.

Он подержал в своей руке ее маленькую руку, только подержал и отпустил, рядом на земле стояли ведра, в которых упруго колыхалась рдяная холодная заря, и вот уже колонна грузовиков с печатными машинами, бумагой и сотрудниками редакции выезжала за околицу, и он, сидя под брезентовым верхом замыкающего грузовика, видел Катю, она стояла возле криницы в полушубочке и платке, махала ему вслед рукой в красной варежке, потом лицо ее покривилось, и она отвернулась, и больше он не увидел ее. Но у него сжимало в горле, сжимало больно и нежно, как это бывает лишь, когда налетит, словно облако, возможное счастье, и вот его унесло, его уже нет…

Свиридов не узнал ни села, ни его улиц, все было совсем другое, стояли дома, которых прежде не было, и стояли деревья, правда уже голые, которых тоже не было в ту пору в недостроенном и опустевшем селе новоселов. Он помнил только криницу возле дома Неходы, и даже терпкий вкус ее студеной воды остался в памяти. По этому признаку — именно возле криницы — он и опознал знакомый ему дом.

— Ну, вы тут разбирайтесь, — сказал Дмитренко, — а у меня дела в сельпо. А машину я здесь возле лозинок поставлю.

Он заглушил мотор, и Свиридов вышел из машины и постоял возле дома, прежде чем постучать в дверь. На окнах внутри по-прежнему желтели и рдели бальзамины и петунии, и он вспомнил, как в доме всегда пахло чабрецом и полынью, которые раскидывала Катя на глиняном полу, всегда в нем томительно и таинственно пахло этим нежным лекарственным запахом подсыхающих цветов и трав. Он помедлил еще и постучал в дверь. Молодая невысокая женщина, с руками по локоть в муке, открыла дверь. Она спокойно и выжидательно смотрела карими глазами на приехавшего; возле ее локтя почти сейчас же появилась маленькая девочка, похожая на нее и тоже выжидательно смотревшая на него карими глазами.

— Нехода здесь живет? — спросил Свиридов. — Кажется, Федором Кузьмичом его звали.

— Федор Кузьмич? — удивилась женщина. — Да он почти восемь лет как умер. А вы кто же будете?

— Я его знакомый, жил в этом доме во время войны. А вы кто будете? — спросил он в свою очередь.

— А я жинка его сына, Миколы, — сказала женщина.

— Николая? — и Свиридов вспомнил восьмилетнего деловитого мальчика, влюбившегося в искусную руку художника. Это так говорило о времени, о быстротечности времени, что Николай уже женат, а девочка, это, наверно, его дочь, и даже, может быть, есть у него еще дети. Так оно и оказалось: у Николая был еще годовалый сын, а Николай находился сейчас в Полтаве на съезде: по следу отца он был теперь председателем колхоза «Червонная зорька», и это был уже не ход времени, а его бег.

— А Катя где? — спросил Свиридов не сразу.

— А Катя здесь не живет… она агрономом работает. Заходите, — предложила женщина, — как раз тесто раскатываю… обождете — пышками горячими угощу.

— Спасибо, — сказал Свиридов. — Я ведь только на минутку.

— Вы, наверно, с Дмитренко приехали, это его машина.

— Да, с ним… ну что ж, передайте мужу и Кате передайте: заезжал художник, который жил в их доме во время войны; наверно, они меня совсем забыли, воды с той поры не то что с Ворсклу, а с целый океан утекло. Скажите — тот художник, который отца рисовал и Катю тоже рисовал, совсем молоденькую.

— Скажу, — ответила женщина. — Вы все-таки зайдите в дом.

Он зашел в дом, и в доме, видимо, перестроенном или, может быть, даже заново построенном, не узнал ничего, разве только бальзамины и петунии на окнах, прямые потомки тех, которые знал он когда-то. Но чабрецом пахло по-прежнему, пучки сухих трав были заткнуты за фотографии на стенах, и Свиридов узнал на фотографии Нехоку, но молодого, с молодой женой, державшей маленькую дочку на коленях, вероятно, Катю…

Женщина с некоторым любопытством смотрела на него, на фотоаппарат, висевший у него на груди: художники все-таки особое племя, они умеют запрятывать в свои папки целые куски жизни и