– Ты зачем сюда приперся? – Бёгё-Люкэн утратила всю ласковость. Ящерица, и та была приветливей. – Кто тебя звал? Балда, ведь пропал бы ни за грош!

– Я за Нюргуном…

– Что?!

– Забрать его хочу. Из колыбели.

Я уже говорил вам, что родился простаком? Там, где надо бы соврать, я говорю правду. Ужасное качество, хуже лишая.

– Забрать?!

– Ну да! Чего ему тут лежать?

– А где ему надо лежать, по-твоему?

– Поедем к нам, на Седьмое Небо, будем в доме жить. Вместе с мамой, папой, маленькой Айталын. Я его с Кустуром познакомлю. Приедет дедушка Сэркен, станем вместе песни слушать. Всё веселее, чем здесь вертеться…

Я огляделся. Впервые я сообразил, что вертящийся остров ни капельки не вертится под моими ногами. Ну, скрипит, шатается. А что? Обычное дело. Нет, не слушайте меня! Совсем даже не обычное! Остров стоял, зато вертелось всё остальное. Огненная река, через которую я прыгал, скалы на той стороне, берега – короче, целый мир несся вокруг неподвижного острова. Лучше не смотреть, если не хочешь, чтоб тебя стошнило.

– Уходи, – велела старуха. – Быстро!

– Почему?

– Я долго не продержусь. Голодная я.

– Вас накормить?

Она рассмеялась самым отвратным образом. Так рыгают, опившись топленым маслом.

– Уходи, – совладав со смехом, повторила она. Тело старухи затряслось, зашлось мелкой дрожью. Ногти вырастали до размера когтей и уменьшались опять. – Иначе ты меня или накормишь, или убьешь. Уходи! Тяжко мне. Душно мне!

– У меня налим есть, – я раскрыл котомку. – И жеребятина.

– Сырая?

– Вяленая.

– Ты хочешь меня накормить?

– Ну да…

– Ты хочешь меня накормить?!

Бёгё-Люкэн стала чуточку больше. Горбы заплясали на ее спине, грозя оторваться и ускакать в речной огонь. Рот превратился в пасть, сверкнули кривые клыки. Я решил, что сейчас она кинется на меня, но вместо этого старуха запела. Заорала дурным голосом:

Вырывай у них из клеток грудных

Сердца и легкие их,

Выломай челюсти им,

Вырви длинные их языки,

Больше их подбрасывай мне –

Бедной, старенькой няньке твоей…

Страшнее всего было то, что я узнал мотив. В раннем детстве мама перед сном пела мне колыбельную. Слова другие, но сам напев, мелодия… Я слушал песню горбатой Бёгё-Люкэн и не мог избавиться от ощущения, что рядом со мной – в Бездне Смерти, на острове колыбелей – стоит мой безвестный брат Нюргун. Слушает, улыбается, засыпает. А что? Дети всегда засыпают, если петь им колыбельные.

Жирные их спинные мозги,

Многожильные их сердца,

Клубящиеся их языки

Подавай мне за то,

Что качала тебя,

Хоть с голоду подыхала сама,

А не покидала тебя!

– Налим, – глупо повторил я. – Жеребятина.

Нет, я не расширился. Тело не чуяло угрозы. Разум часто придумывает себе страхи на пустом месте. Тело умней разума: кинься старуха на меня, и ее встретил бы доспешный, оружный боотур. Встретил раньше, чем Юрюн Уолан успел бы сообразить, что наивный вопрос «вас накормить?» может означать гибельное утверждение «накормить собой».

Губи, круши,

Дави, души,

Всех живых –

И добрых, и злых!

Ноет спина,

Совсем я больна,

Лютым голодом голодна…

Она замолчала. Замерла. Скрутила себя бешеным усилием воли, усохла, вернулась к мирному, безобидному облику:

– Уходи!

– Вы пели эту песню ему? – спросил я. – Моему брату?

Уж не знаю, чем, но мои слова помогли ей остаться во вменяемом состоянии.

– Пела, – кивнула Бёгё-Люкэн. – Уходи, пожалуйста. Его здесь нет.

– Я вам не верю, – сказал я.

– Его забрали. Давно.

– Кто? Куда?!

– Спроси у папы. Спроси у мамы. У брата с сестрой. Кому должен задавать вопросы глупый мальчик, если хочет поумнеть на свою голову?

– Кому?

– Семье. Родным. Близким. Они ведь близкие, да?

Этот ее смех. Слушать противно.

– Я вам не верю, – повторил я.

Старуха метнулась к колыбелям. Пальцы ее забегали по огонькам, грибам, границам щелей. Быстрей, быстрей, еще быстрей! Ногти или когти, но стук стоял такой – хоть уши затыкай. В ветвях елей раздался вой, похожий на волчий, только громче и пронзительней. К счастью, он почти сразу смолк.

Крышки откинулись: все три.

– Смотри! И поторопись. Тяжко мне!

Колыбели были пусты. Вернее, они были полны-полнехоньки: радужная слизь до краев. Лежать в такой – бр-р-р! Я бы, наверное, сдох от омерзения.

– Будешь возвращаться, – старуха приплясывала на месте. Так пляшет малыш, которому страсть как хочется по малой нужде, но он не может отойти, – представляй, что всё тебе враг. Всё-всё, что вокруг.

– Зачем?

– Река – враг. Скалы – враг. Понял?

– Зачем?!

– Хочешь легкого пути? Скатерти-дорожки? Слушайся нянюшку, я плохого не посоветую.

– А если…

– Убирайся! Вон отсюда!

Ее лицо вытянулось, обретая сходство с ящеричьей мордой. Ну, я и дал деру. А что? Брата здесь нет, нечего и ждать.

– Еда! – рявкнули вслед. – Еду оставь! Обещал!

Котомку я сбросил, не оборачиваясь.

Это уже вечер?

Или тучи небо затянули, тьму прежде срока нагоняют?

В прорехах туч исправно крутился серо-стальной обод. Солнце спряталось, тени смазались. Сколько меня не было в Среднем мире? В Елю-Чёркёчёх, по-моему, всё время одно время: никакущее. Совсем я запутался. Хорошо еще, не заблудился: вон она, Кузня.

Я придержал шаг. А до того несся – куда там! «Будешь возвращаться, представляй, что всё тебе враг. Всё-всё, что вокруг.» Умная старуха, даром что ящерица! Я поначалу растерялся: кого врагом считать? Почему так путь легче? А как к речке-горючке спустился, мне вдруг обидно стало – ужас! Лез, падал, страдал зазря… Злой я стал, сердитый – на себя, на речку эту, на всю бездну снизу доверху. Через огонь смаху перескочил, без разбега. И не страшно было ни капельки! Про веревку даже не вспомнил: без нее вскарабкался. Взлетел, как на крыльях! Стена гладкая? Плохая стена! Очень плохая! Я тебя – кулаком! Бац! Вот, кусок отломался. Можно ногу поставить. Бац! Обломки – градом. Пальцами возьму – дырища. Боотур лезет, боотур из боотуров! Что ты мне, Бездна Смерти? Да я тебя по камешкам разнесу!