В саду было много клумб с декоративной зеленью в виде подков и флор-де-лис, много роз и кустарника. Живая зеленая ограда окаймляла одноэтажный красноватый дом во флорентийском стиле — с изящными колоннами и гипсовым фризом над портиком. В салонах, по которым Он шел этим утром, слабый утренний свет вырывал из тьмы затейливые люстры, мраморные скульптуры, бархатные портьеры, высокие парчовые кресла, буфеты и отороченные золотым шнуром оттоманки. У боковой двери в одном из салонов Он задержался, взявшись за бронзовую ручку, но не открыл и не вошел.

«Это мы приобрели у знакомых, уехавших во Францию. Заплатили пустяк, но реставрация обошлась дорого. Я сказала мужу: предоставь все мне, положись на меня, я знаю, как…»

Толстяк легко и быстро вспорхнул со стула и схватил его руку, сжимавшую револьвер: выстрела никто не услышал — время было позднее, и они были совсем одни. Да, наверное, поэтому выстрела никто не услышал — ожидаемый грохот растворился в синеве комнаты. Шеф засмеялся и сказал, что довольно играть в игрушки, в опасные игрушки, — зачем, если все можно решить очень просто? Очень просто, подумал Он. Пора все решать просто. Удастся ли когда-нибудь спокойно пожить?

— Какого черта меня не оставляют в покое? А?

— Да так, дорогой побратим. Сам лезешь на рожон.

— Где мы сейчас?

Он не пешком шел сюда — его привезли. И хотя машина не выезжала из центра города, шофер порядком укачал его, сворачивая то влево, то вправо, превращая прямоугольную испанскую планировку улиц в лабиринт неощутимо всасывающих поворотов. Все было неощутимым, как скользкая короткая рука толстяка, который, смеясь, выхватил у него револьвер и снова сел, поблескивая глазками, грузный, потный.

— А разве скоро мы не будем чем надо? Понял? Всегда дружи с волками позубастей — будешь с ними заодно, никто тебя не тронет. Давай выпьем.

Они чокнулись, и толстяк сказал, что мир делится на волков и овец и что пришло время выбирать. Затем прибавил, что было бы жаль, если бы депутат — то есть Он — не сделал бы вовремя правильного выбора. Ведь по сути дела все его дружки — смелые, хорошие люди и всем им была предоставлена возможность выбирать, но вот беда — не все оказались такими сообразительными. Втемяшилось им — мы, мол, такие-растакие, — и за оружие схватились. А ведь так легко пересесть с одного стула на другой, если не хочешь нажить неприятностей и оказаться в дураках. Да едва ли сам Он сейчас впервые сменил кожу. Как Он прожил последние пятнадцать лет, а? Его завораживал голос, скользкий, свистящий и устрашающий, как змея, голос, который выдавливался из продубленной дымом и спиртом глотки:

— Или не так?

Толстяк пристально глядел на него, а Он молчал, машинально поглаживая посеребренную пряжку пояса, и вдруг отдернул пальцы: теплом — или холодом — металл напомнил о револьвере, а Он больше не хотел браться за оружие.

— Завтра будут расстреляны попы. Я говорю тебе об этом тоже в знак дружбы. Я уверен, ты не с этой сволочью…

Загремели отодвигаемые стулья. Шеф подошел к окну и забарабанил пальцами по стеклу. Подав условный сигнал, протянул ему руку.

Он зашагал прочь от дома по темному зловонному переулку; впотьмах опрокинул урну с мусором — запахло гнилой апельсиновой кожурой и мокрой газетой. Толстяк, оставшись стоять в дверях, дотронулся пальцем до своей белой шляпы, а потом протянул руку в сторону, показывая, что авенида Шестнадцатого сентября — левее. А дальше состоялся такой разговор:

— Ну, что скажешь?

— Думаю, надо бросать нашего.

— А я — нет.

— А ты?

— Пока не знаю.

— Нас больше никто не слышит?

— Донья Сатурно — свой человек, у нее не дом, а склеп…

— Вот именно склеп, а не вертеп…

— С нашим мы вышли в люди, с ним, видно, и прихлопнут.

— Нашему — крышка. Этот взял его за горло.

— Что же ты предлагаешь?

— Я считаю — каждому надо явиться к новому.

— Пусть мне раньше отрубят уши. За кого мы себя считаем?

— Не понимаю.

— Существует порядочность.

— Не очень нужная в данный момент, а?

— Вот именно. Кому не по душе…

— Нет, нет, я ничего не говорю.

— Так как же, да или нет?

— Я говорю, нам надо выступить открыто, по-мужски, за этого или за того…

— Пора очнуться, мой генерал, петух уже прокукарекал…

— Что же делать?

— Ну… кто что хочет. Каждому виднее.

— Как знать.

— Я-то знаю.

— Ты действительно веришь, что наш каудильо[44]— конченый человек?

— Так мне кажется, так кажется…

— Что?

— Да нет, ничего. Просто кажется.

— А ты как?

— Мне тоже… начинает казаться.

— Но если наступит трудный час — начисто забыть, о чем мы тут болтали!

— Есть о чем вспоминать.

— Я говорю — о всяких сомнениях.

— Дурацкие сомнения, сеньоры.

— А ты помолчала бы. Иди принеси нам выпить.

— Дурацкие сомнения, сеньор, да.

— Значит — всем вместе идти не годится?

— Всем — нет. Каждый — своей дорожкой, чтоб не остались рожки да ножки…

— …а потом — лакомиться желудком под одним дубком…

— Вот именно. Об этом речь.

— Вы будете сейчас ужинать, мой генерал Хименес?

— У всякого свои поговорки.

— Но если кто-нибудь распустит язык…

— За кого ты нас принимаешь, брат? Или у нас тут не братство?

— Пожалуй. А потом припомнит кто-нибудь свою мать родную, и начнут его точить сомнения…

— Дурацкие сомнения, как говорит эта Сатурно…

— Самые дурацкие, мой полковник Гавилан. И полезут ему в голову всякие мысли.

— Нет, каждый за себя, все решит в одиночку — и дело с концом.

— Итак, значит, каждый сам спасает свою шкуру. Не теряя достоинства, сеньор депутат, только не теряя достоинства.

— Не теряя достоинства, мой генерал, безусловно.

— Итак…

— Здесь ни о чем не говорилось.

— Ни о чем, абсолютно ни о чем.

— Если бы знать, правда ли дадут прикурить нашему верховному?

— Какому — прежнему или теперешнему?

— Прежнему, прежнему…

Chicago, Chicago, that toddling’ town…[45]