«Черный ящик», скорчив гримасу печального Пьеро, пожал плечами. Интересно, подумал Марк, как будет женский род от слова «ящик»? Ящка? Или ящька – с мягким знаком? Или даже «ящь»? Жуткое слово получилось. «Черная ящь». А как еще? Вряд ли бихевиористы имели в виду только особей мужского пола. Но нельзя же сказать «черный ящик», если он – она? Черный ящик по имени Татьяна.

– Как – по очереди? Эта машинка, черный ящик, – Татьяна постучала пальцем себя по лбу, – не выключается. Никак. У нас, простых людей, конечно, не такие глобальные мысли, как у вас, великих писателей, – она вдруг подмигнула, – но издательство само собой работать не умеет, им как-то управлять приходится. Что, когда, сколько, почем и все такое. Год-то заканчивается, план следующего надо дочистить, а то как пойдет все шататься… У-у-у! Кстати, об издательских планах… – Она вздохнула, установила на край стола локти, пристроила на сомкнутые кулачки подбородок и уставилась на Марка: – Ты к шестому Вяземскому уже начал подступать? Не, ты не думай, что я на поторопиться намекаю, ни боже мой! Ты пятого только что завершил. Ну… почти только что. Вполне еще можно отдыхать и отдыхать, пусть оно само в голове пока, как ты выражаешься, варится. Я ж не надсмотрщик с кнутом на хлопковой плантации. Просто мне надо же иметь представление, какие галочки в какие графы ставить. Издательство, сам знаешь, тот же колбасный цех: если не знать, когда и сколько привезут говядины, свинины или там индейки, так и окажешься либо с простоем оборудования, либо с перегрузом. А там еще склады, магазины, контракты, договоры и прочие скучные вещи. Рекламные сопровождения тоже не за один день делаются, их тоже планировать надобно. Так что ты отдыхай себе спокойненько, но меня все-таки в курсе держи, ага?

Марк подумал, что про надсмотрщика с кнутом – это было хорошо сказано. При всей своей, как бы это помягче, отрешенности от реальной жизни, в юридических документах он был совсем не дурак. Хотя бы потому, что читать умел. Не в смысле – буквы в слова складывать, а в смысле – понимать написанное, независимо от стиля изложения. Ну и сочинял – детективы, а не психоделическую прозу. И отлично помнил, какие неприятности могут ему грозить в случае нарушения взятых на себя обязательств.

Неприятности! Марк мысленно хмыкнул: преуменьшение было на грани возможного, отнести предусмотренные контрактом кары к неприятностям было все равно, что назвать ураган Катрина дуновением ветра. И почему, в самом-то деле, столь убийственные явления природы именуют исключительно женскими именами?

Но, конечно, конечно, фраза эта не была, никак не могла быть угрозой! Разумеется, Татьяна не собиралась ни на что намекать! Или… собиралась?

– Тань, – довольно виновато проговорил Марк. – Ты… извини. Я, кажется… У меня вместо Вяземского другая книжка пока что получается…

– Про балет? – не столько спросила, сколько констатировала она.

Марк кивнул.

– Значит, не сочинил Женька, – задумчиво проговорила Татьяна. Хмурясь, но все еще не убирая подбородок с подставленных кулачков и не отводя взгляда. – Вайнштейн, мне это не нравится.

– Да я постараюсь, чтобы не слишком опоздать…

Она откинулась в кресле, помотала головой и нахмурилась еще сильнее:

– Ты не понял. Мне не то не нравится, что ты вместо серии за другое взялся. Это ерунда. Не совсем, конечно, удобно, но ничего страшного. Ты писатель, тебе виднее, к чему сейчас твоя гениальная голова более склонна. Мне не нравится, что мне приходится об этом узнавать черт знает от кого. Получается, что от меня закрыты самые главные вещи. Это ужасно. – Она опять наклонилась к столу, пристроив подбородок уже не на кулачки, а на ладошки. Как в раскрытый тюльпан.

– Почему – закрыты? Ты не спрашивала… – пробормотал Марк, понимая, насколько глупо это звучит.

– О чем? – Ее глаза распахнулись, словно в изумлении.

Вопрос был наивный. И очень точный. Почти риторический, и в то же время – из тех, что называют «главными». Из тех, ответить на которые совершенно необходимо, и при том – почти невозможно.

Молчание клубилось вокруг с каждой секундой все более плотное, почти видимое. Марк в самом деле как будто видел это молчание. Два молчания.

Одно – теплое, золотистое, пахнущее свежим хлебом и сухими травами. Татьяна не признавала пакетиков с красивыми надписями «для плова», «для курицы» или «для рыбы», специи покупала только развесные – на рынке, у темнокожих гортанных продавцов, готовых часами рассказывать о пажитнике или зире и не забывающих одарить «правильного» покупателя «подарочным» пакетиком «на пробу, это вам должно понравиться», – и смеси готовила сама. Но чаще сыпала «по наитию»: немножко того, немножко этого, щепотку вон того, потемнее. В теплом золотистом аромате, подчеркивая и завершая его, чуть ощущалась горькая нотка – сбежавший кофе.

Второе молчание – бело-серое, облачное, снежное – давило, закручивалось вихрями, взвивалось и опадало, как крутится, взвивается и опадает вьюга. Или буран. Да, снежная буря, холодная, неостановимая и беспощадная. Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя… Только эта буря была беззвучной, и оттого куда более страшной, чем пушкинская. Какие там воющие на могилах вурдалаки! Ледяное безмолвие – вот где подлинный ужас.

Оба молчания висели вплотную друг к другу и все-таки не смешивались. Даже не соприкасались, точно между ними была стена – тонкая, невидимая, однако совершенно непреодолимая. Вроде гигантского витринного стекла, отделявшего кухню от занесенной снегом террасы. Летом солнце так нагревало каменные плиты, что ходить по террасе можно было только вприпрыжку. Сильнее всех нагревались коричневые, на белые можно было наступать почти без опаски. Но сейчас не видно было ни коричневых плит, ни розовых, ни белых, ни серых – сразу за стеклом начинался один сплошной сугроб. Где терраса заканчивается, можно было понять лишь по тому, что там торчали две пихты – пушистые и корявые. Марку всегда очень нравилась эта корявость, это было гораздо лучше всяких «зимой и летом стройных» елочек.

– Ну… – Он не знал, что сказать, но думать про два молчания стало уже совершенно невыносимо, вот он и брякнул это дурацкое «ну».

– Ну хорошо, – как будто обрадовалась Татьяна, – спрашиваю. Ты в Тибет не собрался?

– Почему – в Тибет? – переспросил он, заранее, впрочем, понимая, что именно сейчас услышит.

– Ну или в Антарктиду. – Она пожала плечом. – Вдруг у тебя родился замысел романа о тайных тропах тибетских монахов. Откуда мне знать? Ты сообщаешь, что жив-здоров, все в порядке, к ужину не ждите, а я в ответ стану спрашивать про Тибет и Антарктиду? Я что, похожа на идиотку?

– Тань, не наезжай, – попросил Марк, который уже сам чувствовал себя… не очень умно.

Вот если бы Татьяна действительно «наезжала», ну там претензии предъявляла: ты муж или не муж, не пора ли про семью вспомнить или что-нибудь в этом роде потребовала – все было бы нормально. Он бы хмыкнул, даже, может, буркнул бы что-нибудь про орлов, которые в неволе не размножаются… нет, это чересчур. Но, во всяком случае, ему не пришлось бы оправдываться. А сейчас почему-то выходит, что он оправдывается. Говорит невнятным виноватым голосом, и кофе в чашке тоже какой-то невнятный. Горький и тягучий. Как адская смола.