Неожиданно на одной из репетиций Арнштам объявил нам, что сцена расстрела переносится из пятой части в конец картины. Таким образом, роль Аси увеличится в объеме.

– Да, но поскольку после пятой части Аси в сценарии нет, то как именно она должна присутствовать в кадре? – спросила я несколько растерянно.

На мой вопрос Арнштам спокойно ответил:

– Никак. Просто присутствовать.

Ну уж нет! Мне важно, чтобы зритель во время расстрела переживал за Асю, чтобы он чуть ли не до слез не хотел ее гибели. Придется мне опять взяться за свой актерский сценарий и придумать что-то особенное, чтобы мое присутствие не было пустым, несмотря на то что я ни слова не произношу и ничего конкретного не делаю: говорить и действовать будут только мои партнеры.

Начались бессонные ночи: я постоянно что-то придумывала и переносила это в кадр. В какой-то момент Арнштам сказал, что хотел бы переговорить со мной с глазу на глаз. Мы условились, что он придет ко мне. Когда он вошел, я сразу поняла по его лицу, что разговор предстоит неприятный. Он был добрым человеком и явно мучился, не зная, с чего начать. Наступила гробовая тишина. Наконец Лев Оскарович решился:

– Вы, Янина, наверное, не знаете, что роль Аси была для меня самой близкой и любимой. А что получается? Все время какой-то цирк. Теперь я никак не могу понять, какой же это образ. Каждая съемка с вами для меня просто мука. Вы никак не можете понять, вернее, не хотите понять, что роль Аси – совсем не то, что вы делаете на съемке.

– Лев Оскарович, сейчас идут сцены, где я только присутствую. Что же я такого делаю, что вам не понятно?

– Да всё! Как вы стоите, как смотрите… Это же просто цирк! Играли бы лучше овцу, тогда бы мне было понятнее.

– Чтобы я сыграла «овцу», как вы выразились, это нужно было отразить в сценарии, а там ничего такого не написано. Я только присутствую.

– Вы, наверное, сейчас думаете, почему я сказал про овцу. Да просто потому, что Ася идет за своими подругами, как овца на заклание, – не думая, не размышляя. Она безвольный человек – вот ее образ. Все просто и ясно. А вы…

– Это для вас все просто и ясно, а для меня – не совсем так. Вы, дорогой Лев Оскарович, написали роль Аси вообще, а не на конкретного актера. Представьте, что портной сшил фрак «вообще». Одному человеку он будет тесен, а другому – велик. Вот я и стараюсь, подогнать этот «фрак» под себя, чтобы он был мне впору. Делаю я это, как умею. А если вам не нравится, вы можете заменить меня другой актрисой.

– Мы сняли уже больше половины картины, так что теперь поздно думать о замене.

Арнштам чуть не плакал, так тяжело ему было расставаться с любимым образом сироты Аси. Но я-то знала многих сирот, когда работала в цирке. Таких детей нередко брали в труппу цирковые артисты и учили их своему мастерству. Так вот, эти сироты вовсе не хотели быть «овцами» и даже в трудных условиях не теряли своего «я», своего достоинства. Для них было унизительно, когда их жалели, как бездомных зверушек.

Постепенно приближался день съемки сцены расстрела. На репетициях я читала свой монолог перед расстрелом так тихо, что Арнштам в конце концов возмутился:

– Яня, почему вы читаете монолог так тихо? Можно подумать, вам стыдно его читать!

И в ту же секунду я поняла: мне действительно стыдно. В этом монологе я все время как будто хотела разжалобить зрителя, а это совсем не мое. Работая дома, я никак не могла найти ключ к этому монологу и понимала, что его надо переделать. Но Арнштам никогда не пойдет на это. (Завидую я нашему дворнику: ему ничего не надо придумывать: ходит себе с метлой веселый, еще и что-то напевает. А я выбрала такую профессию, что все время мучаюсь. Сама виновата. Так мне и надо!) Видя мое состояние, муж предложил мне немного развлечься и вечером пойти в филармонию.

Телефонный звонок. Звонит ассистент и сообщает, что завтра начнут снимать сцену расстрела. Первый раз в жизни я абсолютно не готова к съемке. Упавшим голосом сообщаю мужу, что завтра у меня страшный день. И тут же, вопреки всему, принимаю решение пойти в филармонию.

– Если ты ничего не придумала до сегодняшнего дня, то тогда положись на Арнштама, – сказал мне муж. – Он тебе поможет, на то он и режиссер.

– Но мы же по-разному понимаем этот образ! И в своей ключевой сцене я вдруг сдамся? Нет, я должна доказать свою правоту, а не вести себя как трусливый заяц.

В филармонии я все время была как во сне. Когда оркестр стал уже замирать, раздался крик: «Я знаю!» О ужас! Это крикнула я. Все повернулись в мою сторону. Муж схватил меня за руку, и мы, пригнувшись, стали пробираться к выходу.

Дома, скинув пальто, я тут же села за свой сценарий. Уже лежа в постели, в полной темноте, я мысленно представила всю сцену от начала до конца. И только после этого заснула – да так крепко, как уже давным-давно не спала.

На другой день ровно в двенадцать я была в павильоне. Меня волновало только одно: как режиссер примет мою версию. В сарае я, к своему удивлению, увидела кресло, в которое и предложил мне сесть Арнштам. Сама идея, что Ася будет сидеть в кресле, показалась мне более чем странной. Но я не режиссер и должна подчиниться. А тут еще оператор по свету сказал, что ему удобнее, чтобы я сидела немного развалясь. Та-ак… В этой позе я стала похожа на барышню, которая ждет, что ей сейчас принесут шампанского. Но, судя по репликам членов съемочной группы, я сижу очень удачно. Непринужденно. Что делать? Я попыталась уговорить режиссера, чтобы он посадил меня прямо, как обычно сидят на стуле, но все в один голос стали уверять, что тогда будет хуже, чем сейчас. Художнику тоже нравилось, как я сижу.

– Но Асе это несвойственно, – пробовала я объяснить. Никто меня, конечно, не слушал. Может, я не права? Со стороны, как говорится, виднее…

Началась репетиция. Я произношу монолог так, как это написано в сценарии. Но, как всегда, говорю очень тихо. Звукооператор ничего не слышит.

– Громче! – раздается голос режиссера.

Что делать? Попробую произносить текст слегка иронично. Мне показалось, что так