Слушая Всеволода Георгиевича, сидящий в седле Батый зловеще улыбался, чуть заметно кивая головой. Его темные раскосые глаза с холодным любопытством разглядывали каждого из послов. На вид Батыю было не более тридцати лет, его узкое, скуластое лицо с коротким, чуть приплюснутым носом и густыми черными бровями смахивало на бледную надменную маску. Говорил Батый очень тихо, так что его слышал только рыжий толмач, который обращался ко Всеволоду Георгиевичу на ломаном русском языке.

— Что это за женщина рядом с тобой, князь Всеволод? — спросил толмач, указав плетью на княгиню Марину.

— Это моя жена, — ответил Всеволод Георгиевич.

— Твоя жена понравилась Саин-хану, князь Всеволод, — продолжил рыжий толмач. — Саин-хан возьмет ее в свой гарем.

Княгиня Марина побледнела и спряталась за спину мужа. Ей стало не по себе от устремленных на нее узких глаз Батыя.

— Пусть Саин-хан не гневается, но я не могу отдать ему свою жену, — комкая в руках снятую с головы шапку, пробормотал Всеволод Георгиевич. — У нас не принято, чтобы…

— Ты смеешь противиться воле великого Саин-хана, несчастный! — закричал толмач. — Ты пришел выпрашивать мир, а торгуешься из-за одной-единственной женщины. Саин-хан оказывает тебе честь, пожелав взять к себе на ложе твою жену. Кланяйся и благодари Саин-хана, князь Всеволод.

— Для меня это не честь, а бесчестье, — мрачно обронил Всеволод, не смея взглянуть на Батыя. — Жена для христианина — это святое, брачные узы, освященные Церковью, может разорвать токмо смерть.

Едва рыжий толмач закончил переводить на монгольский язык сказанное Всеволодом, как по молчаливому знаку Батыя группа татарских воинов сгребла русские дары и унесла их с площади. Затем Батый повернул коня и поехал прочь, коротко бросив что-то своим нукерам в железных островерхих шлемах с широкими нащечниками.

Двое нукеров спешились и подбежали к русским послам, неуклюже переваливаясь на кривых ногах.

Один из них с силой ударил Всеволода локтем в живот, потом выхватил из-за пояса кинжал и уверенным движением перерезал ему горло. Всеволод с хрипением отшатнулся, падая на руки своих бояр, темно-красная кровь хлестала струей из его рассеченной шейной артерии. В этот же миг второй из нукеров грубо схватил рыдающую княгиню Марину за ворот ее белой горностаевой шубки и поволок за собой.

Лежа на снегу и корчась в предсмертной агонии, Всеволод видел над собой склоненные растерянные лица бояр, их голоса смутно долетали до него. Всеволода охватил сильнейший озноб, ему не хватало воздуха, его глаза застилала туманная пелена. На какой-то миг эта пелена разорвалась, и Всеволод вдруг увидел среди бородатых бояр юное лицо брата Владимира, спокойное и просветленное, как лик Спасителя на иконе. Губы Владимира шевельнулись, однако Всеволод не расслышал, что он ему сказал.

Чувство безграничной обиды и жалости к самому себе исторгло из груди Всеволода крик, который так и не раздался, замерев в его разрезанном окровавленном горле. Все, что было в жизни Всеволода, теперь прошло перед ним чередой, словно калейдоскоп сменяющихся картин. Охваченный наплывом самых разнообразных чувств, Всеволод закрыл глаза, из которых потекли обильные слезы. Чувствуя, что сердце его уже не бьется в обычном ритме, а дергается слабеющими рывками, Всеволод с холодным ужасом понял, что умирает. Но еще работала его мысль, выталкивая вопль отчаяния из глубины души: «Нет, я не хочу! Я не желаю уходить из жизни вот так! Это несправедливо! Это чудовищно!.. Господи, избавь меня от смерти! Избавь во имя всего святого!..»

Жизнь стремительно утекала из обмякшего тела Всеволода, который лишь теперь осознал, что упустил немало возможностей для обретения ратной славы и для иной, более достойной кончины. Горькое сожаление пронзило Всеволода до мозга костей, до боли в сердце.

Наконец, взор и мысли Всеволода покрыл непроницаемый мрак. Наступила тишина — и утрата всяческих впечатлений.

Тело Всеволода Георгиевича, омытое и обряженное в богатые одежды, было уложено в наскоро сколоченный сосновый гроб, который был установлен в одном из приделов дворцового Дмитриевского собора. Княжеские каменщики, разобрав плиты пола, торопливо сооружали склеп для погребения бренных останков старшего сына князя Георгия. Однако работа над усыпальницей так и не была завершена.

Через два часа после того, как посольство владимирцев вернулось обратно в Город Мономаха, татары предприняли одновременный штурм Торговых и Серебряных ворот. Торговые ворота воины Батыя спалили огнем, а створы Серебряных ворот рухнули под мощными ударами тарана. К ночи Город Мономаха и Ветчаной город были захвачены татарами. Уцелевшие защитники города укрылись на горе в детинце, обнесенном прочной стеной из камня-туфа. Здесь же нашли прибежище семьи владимирских бояр и купцов, а также монахини из Успенского монастыря, расположенного в Новом городе близ Ирининых ворот.

Поскольку Петр Ослядюкович и Пачеслав Собинович пали в сече, оборону цитадели Владимира возглавили князь Мстислав и боярин Сухман Кривец.

Понимая, что наступившая ночь скорее всего последняя в их жизни, что детинец неизбежно будет взят татарами, многие бояре и купцы пришли в Успенский собор, чтобы причаститься и исповедаться у владыки Митрофана. Кое-кто из бояр постригся в монахи, желая таким образом искупить свои грехи перед смертью.

Агафья Всеволодовна вместе со своими младшими детьми, со снохами, внуками и служанками легли спать на хорах огромного Успенского собора. Сюда пришли и многие другие знатные женщины со своими детьми, разместившись в двух лестничных башнях, ведущих на хоры, и в боковых приделах, отделенных от центрального нефа мощными четырехгранными каменными столпами. Люди понимали, что если татары ворвутся в детинец, то последним надежным оплотом для женщин и детей может стать только Успенский собор, имеющий толстые каменные стены и прочные дубовые двери.

Мстислав и его уцелевшие дружинники трапезничали в дворцовой гриднице при свете восковых свечей и масляных ламп. На столах стояли блюда с квашеной капустой, соленой рыбой, мочеными яблоками, медом и салом — все, что удалось отыскать в поварне и кладовых. Горячих блюд не было, поскольку приготовлять их было некому. Вся мужская дворцовая челядь вступила в войско, а все служанки ушли в Успенский собор вместе с Агафьей Всеволодовной. К вину на этом скорбном застолье почти никто не притрагивался. Мстислав и его гридни лишь выпили за упокой душ ратников и воевод, павших от татарских стрел и сабель в прошедшем дневном сражении.

В гридницу один за другим входили бояре, княжеские тиуны и мечники, возвращавшиеся из Успенского собора, где они исповедовались перед владыкой Митрофаном. Каждый из входящих оставлял оружие у дверей и присоединялся к этой ночной трапезе, находя для себя свободное место за столами.

Боярин Ратибор, подсев к столу, за которым сидел Мстислав, негромко обратился к нему:

— Княже, владыка Митрофан ждет, когда ты придешь к нему на исповедь.