Но, не услышав грохота взрыва, старуха с удивлением снова открыла глаза. Она увидела, что маленькая партизанка, смертельно бледная, стоит, бессильно прислонившись к стене.

Солдаты вскочили с пола и бросились бить девочку.

Валина граната не взорвалась.

Рассветало скучно, неохотно – по-зимнему. Наконец занялось утро – холодное, но безветренное. Над деревней стояли неподвижные, словно примерзшие к небу, низкие облака.

– По небу видать: быть снегу, – сказала Саньке мать, помешивая угли в печке, – и вороны вечор кричали, тоже к снегу. Занесет дорогу, завьюжит, а мы с тобой так хворостом и не запаслись…

И она укоризненно посмотрела на сына. Путаясь в рукавах, мальчик торопливо натягивал на себя кацавейку.

– Ты куда собрался?

– Надо! – буркнул Санька.

– Да ты совсем от рук отбился! А вот возьму и не пущу!

Санька растерянно заморгал. А что, если вправду рассердится и не пустит? Она нравная, с нее станет. Хоть правдой, хоть хитростью, а надо улизнуть.

– Мама, я же хотел за хворостом…

– Вот это другое дело!

Мать стояла к нему спиной, поворачивая ухватом горшки в печке, но голос у нее подобрел:

– Веревку возьми – вязать вязанки, хворост выбирай покрупней и посуше, да…

Но дверь уже хлопнула. Мать обернулась: лохматая веревка по-прежнему лежала на лавке, а Саньки и след простыл.

Не разбирая дороги, мальчик, как заяц, бежал по зеленому ковру озимых. Потом по колючему жнитву, потом по черно-лиловым мерзлым глыбам вспаханной под пар земли. Санька спотыкался, падал и снова бежал, пока не выбрался на большак.

Он не мог объяснить матери, почему он должен был уйти из дома, но он должен был это сделать. Он хотел попрощаться с Ларой.

Когда в деревне заговорили, что в Игнатове немцы схватили кудрявую глазастую девочку-партизанку, у Саньки заныло сердце: это она, она!..

Говорили, что эту партизанку должны казнить, потому что она, кроме всего прочего, бросила гранату – хотела подорвать и себя и немецких солдат. И Санька решил, что если Лару повезут на расстрел в Пустошку, то обязательно по большаку.

Когда Санька вышел на большак, в воздухе начали кружиться снежинки. Так и должно было быть: на кусте бурьяна, словно два краснощеких яблочка, сидели два снегиря, а известно, что эти птицы прилетают к нам с первым снегом.

Они тоненько пересвистывались, и мальчик вмешался в их разговор.

Санька ловко подражал голосам разных птиц, мог одурачить даже осторожную кукушку, но сегодня он охрип: снегириный серебряный пересвист у него не получился.

Птицы улетели. Мальчик остался на дороге один.

Он передавил ногами весь лед на лужах, но, как ни прыгал, согреться не мог. Кацавейка на нем была старая, выношенная, а ждал он долго. Уже колеи на дороге побелели – столько в них насыпало снегу. Когда цветут тополя, точно так же в каждой ямке белеет пух.

На Санькин рукав упала большая, похожая на звездочку мохнатая снежинка.

«Вот подожду, когда эта снежинка растает, – решил продрогший Санька, – и пойду домой. Может, сегодня не повезут, а может, и вообще это не она».

Но снежинка, словно живая, лежала на его рукаве и не таяла.

Вдали показались две подводы. И мальчик нарочно медленно, чтоб было время все рассмотреть, пошел им навстречу.

Санька взглянул на первую подводу и, брезгливо поморщившись, отвернулся. Что, он не видел пьяных немецких солдат?…

А вот вторая подвода заставила мальчика насторожиться. И здесь рядом с мрачным, понурым возницей восседал немецкий солдат, но позади конвойного подозрительно высоко топорщилась коровья шкура. Кого прятали под ней?

Поравнявшись с подводой, Санька осторожно кашлянул. Коровья шкура зашевелилась, и на мальчика глянули знакомые карие глаза. Лишь по этим ставшим еще огромнее глазам мальчик и узнал Лару.

Теперь ему было понятно, почему немецкие солдаты трусливо закрыли захваченную партизанку коровьей шкурой. Они боялись, что люди увидят, как зверски избита девочка. Даже на ее кофточке были пятна крови.

Что мог сказать мальчик Ларе за одно короткое мгновение? Как найти слово, которое бы придало этой девочке силы в последние часы ее жизни, – самое могущественное и самое родное из всех человеческих слов?

Мальчишечья рука медленно взмыла кверху.

То, что Саньке хотелось вложить в одно слово, он выразил жестом. Мальчик отдавал Ларе пионерский салют. Это были и знак глубокого уважения ее мужеству, и детская клятва верности, и прощальный привет. Не только от него одного. От всех, кто носит на груди алый, как знамя, пионерский галстук, – от ребят Советской страны.

И девочка это поняла.

Она выпрямилась и в ответ подняла руку, отдавая свой последний пионерский салют.