— Поскользнулся, локтем разбил… Ну, будет мне от мамы…

— При чём тут «будет»! У тебя кровь! Почему не на локте, а на ладони?

— Это я потом, осколком…

Я закутался в махровый мамин халат и улёгся на свой диван. От него всё ещё пахло мебельным магазином.

А в ушах звенело: «Оз-з-зм-м-м…»

Пришли родители. Ругать за зеркало не стали. Бабушка им сразу сказала про Митю. Они долго о чём-то говорили на кухне. Потом ко мне пришёл папа, сел рядом.

— Что, старик, суровая кругом жизнь, да?

— Озм…

— Что?

— Озверелый мир.

— Пожалуй, ты прав… Ты на меня не сердись, если я иногда такой… набыченный.

— И ты на меня…

— Договорились.

Заглянула бабушка.

— У тебя, милый мой, нет ли жара? — Потрогала лоб.

— Нету… Ба-а, поедем завтра к Стоковым вместе.

— А школа?

— Можно же с утра… А в воскресенье на кладбище. Тоже вместе…

Но никуда мы вместе не поехали. Утром я не встал. И провалялся неделю. Приходила сумрачная женщина-врач. Не могла определить, чем я болею. Температура и слабость, а горло чистое, внутри ни хрипов, ни болей. Говорила сердито, будто я виноват в её непонимании.

Забегали Вячик и Настя. Я им улыбался, но разговаривал слабо. Мне в комнату перетащили телевизор, но я смотрел его редко. А новостей совсем не смотрел.

По ночам я чувствовал разлад души и тела. Своего тощего тела и души, уставшей от этого звука: «Оз-зм-м…» Разлад заключался в том, что душа как бы отделялась и смотрела на меня, на дремлющего, со стороны. Это было не страшно, даже интересно. Но и грустно тоже.

А ещё я размышлял о многоразности вещей и явлений. О том, например, что наш телевизор в другом мире это живая серая кошка с котятами, а ещё в одном — заброшенная крепость с поржавевшими пушками.

О Мите и обо всём таком я старался не думать. Но помнил.

А однажды с Вячиком пришёл… Гошка Стебельков! И Николка с ним. Я повеселел:

— Арбуз! Привет!.. Ой… — Он ведь не знал, что мне известно его прозвище.

Но он был добрый, не обиделся:

— Ясно, что Арбуз, все так зовут… Меня к тебе вот этот артист заставил пойти. «Хочу, — говорит, — к тому, кто меня на велосипеде вёз…»

Николка сидел на табурете и качал ногами. Я спросил:

— Забор — это поезд? Так же, как раньше?

— Да. Только забор будто стоит. А поезд мчится.

— Николка, садись ближе.

Он сел на постель. От него опять пахло сухой травой. Мы молчали и понимали друг друга.

— С театром-то как? — спросил я Арбуза.

— Таскаю его на репетиции. Через день…

— Мы тоже иногда заглядываем к Демиду, — сказал Вячик. — Я… и Настя. Ты как поправишься, приходи тоже.

В те дни, когда я болел, на улице было холодно и промозгло. Деревья совсем облетели, сыпала морось. Я смотрел в серое окно, и мне хотелось лета. Зелёного и беззаботного, как в лагере «Богатырская застава».

Но вместо лета пришла, конечно, зима. В осенние каникулы выпал снег. И весь Стекловск при взгляде из окна стал похож на новогоднюю открытку. Это было, разумеется, не в пример лучше осени. Правда, Вячик часто ныл, жаловался на холод…

Жизнь шла обыкновенно. Включишь телевизор — там пальба, взрывы и кандидаты в депутаты, которые поливают друг друга, а от себя обещают народу райскую жизнь. Впрочем, народ назывался уже не «народ», а «электорат». (Отец сказал, что так ему и надо.) А мы, школьники, назывались уже не «ребята», не «подростки», а «тинейджеры». Вот так! Бабушку от этих слов просто коробило.

Андрей Андреич на уроках физкультуры бодро командовал:

— Тинейджеры! В обход по залу шагом марш! Вы должны расти бодрой и сильной сменой нашему славному электорату!.. Птахин! Если мы на данном уроке не придём с тобой к консенсусу, твой рейтинг в моих глазах упадёт окончательно…

Отец, когда слушал предвыборные выступления, морщился, как от боли в желудке.

— Ну, до чего неизобретательно врут…

А про одного политика сказал:

— И этот туда же… Посмотрите, у него никаких мыслей, только инстинкты. Питекантруп.

— Питека́нтроп, — поправила мама.

— Питекантро́п… — И отец вдруг по-мальчишечьи хихикнул:

— Максим! Здесь же ребёнок! — возмутилась мама.

— Я не же-ребёнок, а тинейджер… Папа, ты мне потом скажи это ещё раз. Я завтра в школе ребятам…

С отцом у нас было как-то неровно. То всё в порядке, то опять поругаемся и надуемся. Причём всегда из-за каких-то мелочей, необъяснимо. То вдруг он вспылит, то меня обида возьмёт. Мама говорила:

— Ну-ка разойдитесь по разным комнатам. Хуже маленьких…

А дни бежали быстро-быстро. Потому что короткие. Уроки, уроки… В свободное время мы катались на лыжах или на листах фанеры с наклонного берега Стеклянки у дома Стебельковых. Мы — это Арбуз, Настя, Вячик и я. И Николка часто был с нами. А иногда и другие ребята — знакомые и полузнакомые.

Бывало, так обледенеем, что куртка и штаны звенят, как латы.

Потом шли мы домой к Арбузу — оттаивать. Гошкина мама давала нам по кружке горячего чая.

В комнате Стебелькова-старшего всегда горела яркая лампа. А сам Дмитрий Алексеевич сидел у окна с деревяшками и ловко орудовал стамесками и резцами. Впрочем, случалось, что лежал на диване и похрапывал. Это, если удачно продаст товар и отметит такое дело.

Перед Новым годом он подарил всем нам по маленькому деревянному гному.

Бывали мы и в театре Демида. Там нас принимали как своих.

Демид по образованию был никакой не режиссёр, а математик. Раньше преподавал в институте. У него даже и лицо-то было «математическое» — треугольник с двумя нолями. Верхняя часть треугольника — плоская, как сковородка, лысина. Боковые стороны — щёки, которые сходились к бородке-клинышку. А ноли — круглые очки. Он никогда не унывал, хотя на треугольном лице порой и появлялась озабоченность.

Дело в том, что театр был неофициальный. Зарегистрировали его вовсе не как «храм искусства», а как предприятие по переплётному делу. Иначе трудно было почему-то отстоять это помещение. Ну, и были у Демида всякие постоянные хлопоты с районными властями, с налоговой инспекцией, с теми, кто не прочь был оттяпать это здание у театра.