— Хотите, мы так и сделаем? Хотите, попробуем сегодня?

Это все равно не поможет.

— Я останусь с вами, если вы этого хотите.

Не хочу, отвечаю. Лучше бы вы этого вообще не затевали.

Она замолчала надолго. Казалось, целую вечность молчала. Потом говорит:

— Как вы думаете, почему я так поступила? Чтобы купить себе свободу?

Ну, не из любви же.

— Сказать вам? — И встала. — Поймите, сегодня я поступилась всеми своими принципами. Да, конечно, чтобы купить себе свободу. Конечно, я думала об этом. Но я действительно хочу помочь вам. Прошу вас, поверьте мне. Я хочу, чтобы вы поняли, я хотела показать вам, что секс — это полноправная часть жизни, ну, если хотите, род деятельности, такой же деятельности, как и всякая другая. В этом нет ничего постыдного, грязного, просто двое дарят друг другу свои тела. Это — как танец. Как игра.

Кажется, она ждала, что я скажу что-нибудь, ждала ответа, но я промолчал, пусть выскажется.

— Знаете, я для вас сделала то, чего никогда в жизни не делала ни для одного мужчины. И… ну, я думаю, вы тоже должны что-то для меня сделать.

Я, конечно, сразу понял, к чему она ведет, какую хитрую игру затеяла. И все это в кучу слов обернула, чтобы заставить человека почувствовать себя и вправду должником перед ней, вроде и не она первая все это затеяла.

— Пожалуйста, не молчите, скажите что-нибудь.

Что? — говорю.

— Ну, хотя бы, что вы понимаете, что я хотела сказать.

Я понимаю.

— И все?

Мне не хочется разговаривать.

— Вы ведь могли сразу мне сказать. Могли остановить меня в самом начале.

Я пытался.

Она опустилась на колени перед огнем.

— Фантастика какая-то. Мы теперь еще дальше друг от друга, чем были.

Я говорю, вы раньше меня терпеть не могли, а теперь небось еще и презирать стали.

— Мне жаль вас. Мне жаль, что вы такой и что вы не видите, какая я.

Я очень хорошо вижу, какая вы. Не думайте, что я и на это неспособен.

Очень резко я ей это сказал, сыт был по горло. Она обернулась ко мне, потом согнулась вся, лицо в ладони спрятала. Вроде бы слезу пустила. Думаю, опять притворялась. Наконец сказала, тихо так:

— Пожалуйста, отведите меня вниз.

Ну, мы отправились вниз. Когда уже были у нее в комнате, я руки ей развязал и собирался уйти, она повернулась ко мне и говорит:

— Мы же видели друг друга обнаженными, наши нагие тела соприкасались. Мы не можем, не должны стать еще более чужими друг другу!

* * *

Когда я от нее вышел, я был все равно как сумасшедший. Не могу толком объяснить. Не спал всю ночь. Все вспоминал и вспоминал, как на картинке видел, вот стою голый, вот лежу, и как себя вел, и что она могла подумать. Прямо видел, как она смеется надо мной там, у себя внизу. Стоило только об этом подумать, как все тело начинало гореть, вроде я весь становился красный. Хотелось, чтоб навеки осталась эта темнота.

Я ходил и ходил у себя наверху, много часов подряд. В конце концов сел в свой фургон и помчался к морю. Здорово быстро ехал, было все равно, что со мной может случиться.

Я был на все способен. Мог запросто ее убить. Все, что я потом сделал, все было из-за этой ночи.

Получалось вроде, что она была глупая, глупая как пробка. Конечно, на самом-то деле это было не так, просто она не понимала, какая любовь мне нужна. Как правильно со мной себя вести. На самом-то деле много было способов доставить мне удовольствие.

Она была как все женщины, ничем не отличалась. Шарики у нее в одну только сторону крутиться могли.

Я ее больше не уважал. Она меня разозлила, я долго не мог успокоиться.

Потому что я все это прекрасно мог.

Эти фотографии (когда я ей наркоз дал) — я на них иногда смотрел. С ними-то мне не надо было торопиться. И они мне не дерзили. Так что я все мог.

Этого она так никогда и не узнала.

* * *

Ну, на следующее утро я спустился к ней, и все было так, вроде ничего и не случилось. Она ни словечка об этом, и я тоже. Я принес ей завтрак, она сказала, ей в Луисе ничего не нужно, потом она вышла в наружный подвал походить, потом я ее запер и ушел. На самом-то деле я пошел и лег спать.

Вечером все было по-другому.

— Я хочу с вами поговорить.

Да? — говорю.

— Я все способы перепробовала. Остался только один. Я решила опять начать голодовку. Не буду есть, пока вы меня не отпустите.

Спасибо за предупреждение, говорю.

— Если только…

Ах, имеется еще «если только…».

— Если только мы не придем к соглашению.

И вроде бы ждет чего-то.

Что ж, послушаем, говорю.

— Я готова согласиться с тем, что вы не сразу меня отпустите. Но я не согласна больше жить здесь, в подвале. Если уж я пленница, я хочу быть пленницей наверху. Мне нужен дневной свет и свежий воздух.

Всего-навсего, говорю.

— Всего-навсего, — отвечает.

И, полагаю, прямо с сегодняшнего вечера?

— Во всяком случае скоро.

Полагаю, мне следует пригласить столяра и декораторов и всякое такое.

Она вздохнула, видно, до нее стало доходить.

— Не надо так. Пожалуйста, не надо так. — А сама смотрит так странно. — Откуда этот сарказм? Я ведь не хотела вас обидеть.

Все это было бессмысленно. Она всю романтику во мне убила, стала для меня такой же, как все женщины, я ее не мог больше уважать, ничего в ней не осталось достойного уважения. И видел я, к чему вся эта игра, стоило ее только выпустить из подвала, и с концами, считай, сбежала.

Ну, все-таки я что подумал, я подумал, ни к чему мне опять все эти дела с голодовкой и всякое такое, лучше выиграть время.

Как скоро? — говорю.

— Вы могли бы держать меня в одной из спален. Можно ведь все окна забить и запереть. Я бы там спала. И может быть, вы иногда разрешали бы мне посидеть у открытого окна, связанной и с кляпом во рту. Это все, о чем я прошу.

Это все, говорю. Интересно, что скажут люди, когда я окна в доме забью?

— Я лучше умру от голода, чем останусь жить в этом подвале. Ну, держите меня в цепях там, наверху. Я на все согласна. Только позвольте мне дышать свежим воздухом и видеть свет дня.

Я подумаю.

— Нет, ответьте сейчас.

Вы забыли, кто здесь хозяин.

— Сейчас.

Не могу ответить вам сейчас. Мне надо подумать.