их лишена. Церковь мало способствовала развитию этого символа, а возможно, и избегала его. Может быть, Святой дух означает повторное признание и принятие животной природы, отрицаемой в Рыбах — и в новой эре животное обретет крылья. Тогда Пернатый Змей может восстать вновь, и человек сможет достичь цельности во владении светом и тенью. Несомненно, Святой дух должен означать обожествление человека, и это воскресение будет иметь отношение не только к духу, но и к плоти. Из глубоких вод нового Потопа, который может оказаться шквалом огненного прилива, Пернатый Змей вновь вознесется в виде голубя, и воплотит человека в его высшей и наиболее завершенной форме.

XXII. Священные места

Ночь на восьмое число месяца Бхадра, приходящаяся на начало августа — время рождения Кришны, и в это время храм Бирлы в Нью–Дели всегда переполнен. Я также решил посетить его в эту ночь; прибыв на место, я обнаружил тысячи людей, собравшихся у входа — огромную толпу, заполнившую мраморные ступени, ведущие к храму. Двор и статуи в нём освещались цветными огнями, и повсюду вдоль толпы полицейские в тюрбанах и с длинными шестами в руках пытались поддерживать порядок в человеческой реке, затопившей пейзаж, волнами вздымающейся и опускающейся по ступеням, бурлящей вокруг башни и мраморных слонов, устремляясь к главному залу храма, повинуясь притяжению образа Кришны. Зрелище было волшебным, но жар месяца Бхадра удушал совершенно.

Наконец, после больших затруднений, и чувствуя себя уже скорее мертвым, чем живым, я достиг входа в главный зал. Людской поток медленно подвигался вперед, перетекая в зал, уже битком набитый людьми — все они будто бредили, страстно воспевая подвиги бога в ожидании полуночи. Одна из стен была сплошь покрыта зеркалами, и масштабы действа будто удваивались. Подходя к статуе Кришны посреди зала, верующие опускались на колени и бросали лепестки роз, монеты, конфеты и фрукты к подножию вырезанного из цветного мрамора изваяния бога. Когда я, захваченный потоком процессии, приближался к середине зала, один из жрецов храма вдруг схватил меня и оттащил в сторону, протолкнув в кружок поющих людей. Здесь я смог, наконец, присесть, хоть и просто на свои скрещенные ноги. Тон пению задавал один мужчина, другие подпевали. Ритм и образы музыки часто менялись, но в этих изменениях, переходах от части к части не было никакой неуверенности или сомнений. Многие из поющих также били в барабаны, или позванивали металлическими инструментами и прикрепленными к палочкам колокольцами. Как и всегда здесь, ритм был гипнотическим и страстным. Обычно, песня начиналась нежно и медленно, как протяжные напевы Андалузии, но затем мало–помалу набирала скорость, пока, наконец, не приходила к судорожному лихорадочному завершению. Все вокруг меня пели. Рядом был молодой отец с маленьким сыном, оба радостно пели, и голос ребенка был изумительно нежным. Потом отец поднялся, и, взяв металлические палочки, стал подпрыгивать на месте, вверх–вниз — так продолжалось около часа. Вскоре он уже обливался потом, и казался агонизирующим. Я боялся, что он действительно умрет от сердечного приступа. Воздух в зале был горячим, как в печи, и хотя время от времени сквозь зал проходили мужчины с большими веерами, пытаясь принести облегчение собравшимся, от их стараний почти не было толку. Мальчик рядом со мной пел, будто сам был Кришной, а дым сандалового дерева смешивался с запахом испарений тел одержимого хора. Вскоре я и сам заметил, что пою и отбиваю ладонями ритм. Не зная зачем, я закрыл глаза и принялся повторять накатывающую волнами фразу:

— Харе Кришна, Харе Рама, Харе Кришна, Харе Кришна, Харе Рама…

Тут вдруг кто–то толкнул меня, и, открыв глаза, я успел заметить нескольких людей, упавших на пол недалеко от меня. Было похоже, будто толпу разбросало вихрем. Оказалось, что одержимый богом длинноволосый мужчина с крашеными бровями приступил к исполнению ритуала. Сняв рубашку и штаны, почти голый, он стоял перед статуей Кришны, а потом начал ломаться и плясать. Толпа расцвела радостными возгласами и запела громче, а ритм всё ускорялся. Мужчина качался из стороны в сторону, а затем, положив руки на бедра, стал извиваться, будто танцевал самбу. Танец этот был совершенно непристойным, и сопровождался его гортанными выкриками. Выплясывая перед Кришной, он был одержим синим богом, и отдавался богу, как если бы был женщиной. Кривляясь и подскакивая, он издавал вопли наслаждения и боли. Толпа кричала вместе с ним и поддерживала его животный ритм. Танцор превратился в мужчину, который более мужчиной не был; он был одновременно и чем–то большим, и чем–то меньшим.

Так музыка и пляски продолжались до полуночи — до того часа, когда родился синий бог. Казалось, что все собравшиеся приняли роль повитухи, принимающей роды, толкающей и тянущей бога в здешний мир.

С наступлением полуночи сцена преобразилась в то, чем и была, наверное, ночь месяца Бхадра тысячи и тысячи лет назад. Все мы стояли, сложив ладони, опустив веки, и пели мягко и сладостно, а в глазах стояли слезы. Потому что действо было величайшей радостью; синий бог был рожден вновь; он возродился в душе, и теперь весь год будет вновь танцевать как солнце над цветочным раем.

Каждый год та же космическая драма повторяется над всей Индией. В открытых небу театрах и храмовых дворах дети школьного возраста становятся Кришной хоть на одну ночь, и вся Индия вовлекается в мотив знаменитой легенды, ее собственного мифа, в котором проявляется сущность индийского народа.

В один из годов я решил отправиться в Матхуру, город Кришны, чтобы увидеть, как празднуют годовщину его рождения там. Поскольку Матхура расположена недалеко от Дели, я оказался одним из многих тысяч, отправившихся в паломничество из столицы. Прибыв туда до полудня, я посетил музей, знаменитый своей коллекцией сокровищ эпохи гуптов; когда я был там, какой–то старик подарил мне цветок, а детишки пропели мне песню. После я намеревался отдохнуть в храме. Он был переполнен нищими и больными, а также верующими, пришедшими сюда поесть и поспать, ведь храм в Индии — это всегда дом. Компания была разношерстная, и повсюду хватало грязи; но в тоже время была и некая свежесть, и в темных углах храма прорастали типичные образчики изобилующей снаружи тропической растительности, но воплощенные в более чистых и совершенных формах. Как и всегда в храмах хинду, можно было ощутить, как прозрачнейший поток некой невидимой реки устремляется от алтаря; кажется, течение этой реки связует все вычурные храмы Индии.

Но настоящей причиной, побудившей меня отправиться в Матхуру, было желание