— Эти повторы — отходы природы.

— Мы и сами кое-что почитываем. Видели в газете карту глобального потепления? Считается, что увеличение температуры на четыре градуса будет иметь роковые последствия: на большей части Африки начнутся засухи, циклоны, эпидемии, подъем уровня моря; а Нидерланды и юго-восток Англии вообще уйдут под воду.

— Может, голландцы что-нибудь придумают? В прошлом у них неплохо получалось.

— И когда же нас ждут эти катаклизмы?

— Если сейчас не принять меры, то к две тысячи шестидесятому году температура поднимется на четыре градуса.

— Вот как.

— Знаете… боюсь, вы меня побьете за эти слова… но иногда так восхитительно почувствовать свою принадлежность к последнему поколению.

— То есть как это — к последнему?

— К последнему, которое употребляет латинские выражения. Sunt lacrimae rerum[10].

— При том, как наследило в истории двуногое животное, трудно поверить, что мы и в этот раз сумеем выкарабкаться. Поэтому — да, последнее поколение, не знавшее ни хлопот, ни забот.

— Не понимаю, как у тебя язык повернулся. А события одиннадцатого сентября, терроризм, СПИД и еще…

— Свиной грипп.

— Да, но это локальные проблемы, не столь значительные в долгосрочной перспективе.

— В долгосрочной перспективе мы все умрем — вот это уж точно Кейнс.

— А что ты скажешь о «грязных» бомбах и ядерной войне на Ближнем Востоке?

— Локальные, локальные проблемы. Я говорю о другом: у меня есть ощущение, что мир пошел вразнос, время упущено, сделать ничего нельзя…

— Мы уже сорвались в пропасть…

— …и если в прошлом люди смотрели вперед и предвидели расцвет цивилизации, открытие новых континентов, приобщение к тайнам Вселенной, то мы с вами, глядя вперед, видим перед собой откат к прошлому и неизбежное катастрофическое падение, в результате которого «хомо» вновь станет «люпусом». Откуда пришли, туда и вернулись.

— Блин, опять эти мрачные пророчества.

— Но ты сказал — восхитительно. Чем восхищаться-то, если мир горит синим пламенем?

— Тем, что мир, пока не вспыхнул или пока мы не понимали, что он вот-вот вспыхнет, принадлежал тебе, нам. Мы во многом похожи на поколение, знавшее мир до тысяча девятьсот четырнадцатого года, только наша участь стократ трагичнее. Нам теперь остается лишь одно — как это называется? — управляемое падение.

— Значит, ты предлагаешь забить на сортировку мусора?

— Ни в коем случае. Я вышколен не хуже других. Но мне все-таки близка позиция Нерона. Я тоже готов играть на скрипке, пока горит Рим.

— Неужели мы действительно верим, что он так себя вел? Это напоминает те знаменитые высказывания, которых никто никогда не высказывал.

— Почему же? Разве современники не оставили свидетельств того, что Нерон играл на скрипке? Светоний, например?

— Res ipsa loquitur[11].

— Тони, уймись.

— Я и не знала, что в Древнем Риме уже были скрипки.

— Джоанна, наконец-то реплика по существу.

— А Страдивариус — это древнеримское имя? Звучит похоже.

— Удивительно, как мало у нас знаний.

— Или наоборот: как много у нас знаний и как мало к ним доверия.

— Кто это признавался, что исповедует твердые принципы, которым слабо следует?

— Сдаюсь.

— Я и сама не знаю. Просто к слову.

— Знаете, наш муниципалитет докатился до того, что набрал целый штат сыщиков-мусорщиков. Можете себе такое представить?

— Нет, не можем. Расскажи, чем они занимаются.

— Ходят кругами вокруг мусорных бачков и проверяют, сколько чего ты отдаешь в переработку…

— Прямо во двор лезут? Засудить бы этих гадов за вторжение на частную территорию.

— …а если, скажем, обнаружится, что ты выбросил маловато консервных банок, тебе под дверь начнут совать прокламашки — перевоспитывать.

— Какая наглость. На медицину денег не хватает, а тут…

— Вот с чем Британия подойдет к Судному дню. Сыщики будут вламываться к тебе в дом и проверять, не забыл ли ты выключить телевизор.

— В наших бачках они вряд ли найдут много жестянок — мы консервы стараемся не покупать. В них полно соли, консервантов и всяких гадостей.

— Ну-ну. Когда сыщики тебя прижмут, ты готова будешь скупать эти банки и выбрасывать содержимое, лишь бы только выполнить норму.

— А нельзя заменить этих сыщиков дополнительными камерами видеонаблюдения?

— Кажется, мы уходим от темы?

— Нам не привыкать.

— Страдивари.

— Прошу прощения?

— Страдивариус — это инструмент, а Страдивари — мастер.

— Ясно. Предельно ясно.

— В молодости мне было ненавистно, что миром правят старики — оторванные от реальности, увязшие в прошлом. А теперь политики так чертовски молоды, что оторваны от реальности в обратном смысле, и мне это уже скорее боязно, чем ненавистно, потому как они еще жизни не знают.

— В молодости я любила короткие повести, а теперь, когда времени остается все меньше, ловлю себя на том, что выбираю длинные романы. Кто-нибудь может это объяснить?

— Неосознанный самообман. Часть извилин притворяется, будто у тебя еще полно времени.

— В молодости, когда я начал слушать симфоническую музыку, мне нравились быстрые части, а медленные нагоняли тоску. Сидел и думал: принудиловка. Теперь все наоборот. Предпочитаю медленные.

— Возможно, это связано с замедлением кровообращения.

— А оно замедляется? Любопытно.

— Если это и неправда, то хорошо придумано.

— Очередной факт, которого мы не знаем.

— Если и не замедляется, то это метафора, а она, как таковая, правдива.

— Хорошо бы и глобальное потепление было только метафорой.

— Медленные части немедленно берут за душу. В том-то и штука. В других частях — грохот, бравурность, интродукция, кульминация. А медленная часть — это чистые эмоции. Элегичность, ощущение скоротечности времени, неминуемость утраты — вот что такое медленные части.

— Фил в этом разбирается?

— В столь поздний час я во всем разбираюсь.

— Но почему с возрастом мы становимся такими чувствительными? Потому что эмоции сделались более глубокими?