Каждое утро Флора давала ему завернутый в фольгу сэндвич, кусок сыра и яблоко. Он шел через торфяники к холму Бейн-Вортайн. Заставлял себя подняться на вершину: оттуда ему открывался вид на остров и зазубренную береговую линию; он мог побыть наедине с самим собой. Потом с биноклем в руке направлялся к утесам и морским птицам. От Калума он в свое время узнал, что в старину кое-где на островах местные жители ловили буревестников и вытапливали из них жир для своих коптилок. Такие подробности он почему-то скрывал от нее все двадцать с лишним лет. По возвращении домой выбрасывал это из головы. А потом они снова приезжали на остров, и он твердил себе: ей ни к чему знать, как здесь поступали с буревестниками.

В то лето, когда она чуть не ушла от него (или он от нее? — трудно сказать, слишком давно это было), Калум повел их копать морских черенков. Она чаще всего предоставляла это мужчинам, а сама предпочитала гулять вдоль влажной извилистой линии пляжа, откуда только что отхлынуло море. Здесь, среди гальки размером чуть больше песчинок, она с азартом искала цветные стеклышки — осколки битых бутылок, отшлифованные водой и временем. Не одно лето у него на глазах она, склонив голову, бродила по берегу, с готовностью опускалась на корточки, что-то поднимала, что-то отбрасывала и набирала в левую ладонь целую горстку сокровищ.

Калум объяснял, что сперва нужно отыскать в песке маленькую лунку, потом сыпануть туда щепоть соли и ждать, покуда морской черенок не высунется из своего укрытия. На левую руку Калум надевал кухонную рукавицу, чтобы не порезаться об острый край раковины. А как высунется, учил он, тут не зевай, а то уйдет в песок.

Хотя это говорилось со знанием дела, в песке чаще всего не было никакого шевеления, и они переходили к следующей лунке. Краем глаза он наблюдал, как жена, повернувшись к нему спиной, уходит все дальше, такая независимая, поглощенная своим занятием, забывшая о его присутствии.

Протянув Калуму соль и заметив, что кухонная прихватка изготовилась для атаки, он не нашел ничего лучше, чем бросить в знак мужской солидарности:

— Это как с женитьбой, верно?

Калум едва заметно нахмурился:

— В каком смысле?

— Ну, ищешь в песке добычу. А там либо пустота, либо острый край; того и гляди руки в кровь изрежешь, если не изловчишься.

Угораздило же его ляпнуть такую чушь. Вовсе он так не считал, а вдобавок, что еще хуже, это отдавало самонадеянностью.

По наступившему молчанию он тогда понял, что Калум счел его шутку оскорбительной — для себя, для Флоры, для всех островитян.

* * *

Каждый день он отправлялся на пешую прогулку, и каждый день промокал до нитки под моросящим дождем.

Наблюдая за буревестниками, скользящими над морем, он сжевал размокший сэндвич. Дошел до мыса Грейан-Хед и стал смотреть со скалы вниз на каменистую отмель, облюбованную тюленями. Когда-то они с ней видели собаку, которая доплыла от берега до отмели, разогнала тюленей и стала с довольным видом прохаживаться по косе, будто новая хозяйка. В этом году собаки не было.

Трудно поверить, но на крутом склоне Грейана было устроено поле для игры в гольф, где за все годы им так и не довелось увидеть ни одного игрока.

Небольшой круглый грин был обнесен частоколом, чтобы туда не забредали коровы. Как-то раз неподалеку от этого места на них внезапно ринулось целое стадо волов, которые до смерти ее напугали. Он не двинулся с места, начал яростно размахивать руками, непроизвольно выкрикивая имена ненавистных политиков, и отчего-то совсем не удивился, когда стадо остановилось. В этом году волов не было видно, и он даже заскучал. Видно, их давным-давно отправили на бойню.

Он вспомнил, как мелкий фермер на островке Ватерсей рассказывал ему про «ленивые грядки». Срезаешь кусок дерна, бросаешь в землю картофелины, сверху накрываешь перевернутым куском дерна — и дело с концом. Об остальном позаботятся дожди, время и солнце. «Ленивые грядки» — она давилась смехом, читая его мысли, а потом спросила: не так ли он представляет себе идеальный огород? Ему вспомнилось, как блестели ее глаза — в точности как влажные сокровища, которые она собирала в пригоршню.

* * *

В день отъезда Калум с утра отвез его на своем фургоне в Трай-Мор. Политики обещали, что скоро здесь появится настоящее взлетное поле для современных авиалайнеров. Велись дискуссии о развитии туризма и возрождении острова, с оговорками насчет процентных ставок по банковским кредитам. Калум был глух к этим разговорам, и он сам тоже. Ему нужно было только одно: чтобы остров по возможности оставался тихим и непотревоженным. Если сюда начнут летать аэробусы, для которых потребуется бетонированная полоса, ноги его здесь не будет.

После того как он сдал в багаж дорожную сумку, они вышли на воздух. Облокотившись на невысокий парапет, Калум закурил. Они смотрели на бугристый песчаный берег, где прятались моллюски. У них над головами сгустилось облако; чулок ветроуказателя безвольно поник.

— Это тебе, — сказал Калум, протягивая ему полдюжины открыток.

Не иначе как только что купил в кафе.

Виды острова, пляж, торфяники, самолет — копия того, что готовился его умчать.

— Но…

— Пригодятся, на память.

Через несколько минут под крылом «твин-оттера» уже мелькнул островок Оронсей, а дальше распростерлось открытое море. Тот мир замкнулся в себе, не одарив его прощальной красотой. В гуще облаков ему на память пришли «брачные узы» и пуговицы, морские черенки и островные радости; а еще забитый скот и пущенные на масло буревестники, и в конце концов у него навернулись слезы. Калум раньше его понял: больше он сюда не вернется. Но оплакивал он не безвозвратность, не себя самого и даже не ее и не их общее прошлое. Он терзался от собственной глупости. И самонадеянности.

Раньше он думал: чтобы начать расставание, надо перенестись назад. Думал, что можно утолить тоску, возвратившись туда, где они были счастливы, а если не утолить, то хотя бы поторопить, слегка подтолкнуть к порогу. Но взять над ней власть невозможно. Тоска сама забрала над ним власть. И он готовился в последующие месяцы и годы еще многому от нее научиться. А это был только первый урок.

Поначалу мистер Таттл все принимал в штыки: и таксу в двенадцать долларов, и размеры полотна, и пейзаж за окном. Хорошо еще, что в отношении позы и костюма удалось столковаться довольно быстро. Здесь Уодсворт охотно пошел на уступки чиновнику таможенного ведомства — и столь же охотно, в меру своих возможностей, облагородил его внешность. Ничего не поделаешь, такая работа. Он был бродячим живописцем, но считал себя ремесленником и, ублажая заказчиков, получал с них как за ремесленные поделки. Лет этак через тридцать мало кто вспомнит, как выглядел чиновник таможенного ведомства: к тому времени он уже отправится к праотцам, и единственной памятью о его телесной оболочке будет этот портрет. Как подсказывал опыт Уодсворта, заказчикам требовалось не точное сходство, а пристойное, благочестивое обличье. Это подразумевалось само собой.