— Завтра сюда придем?

— Придем.

Потом нам попался прилавок со сластями. Кугэнь сказал:

— Я хотел леденец, но после лапши не хочется.

Я догадался, что очень хочется. Сначала нашарил в кармане два фэня, потом подумал и вынул пять. Купил ему пять леденцов.

Дома он пожаловался, что ноги устали. Я пошел вскипятить воды, чтобы попарить ему ноги. Прихожу — а он спит. Сам на кровати, а ноги упер в стенку, чтобы отдохнули. Он и не знал, что больше не увидит отца.

Во сне мне все казалось, что меня что-то душит. Я проснулся и понял, что это Кугэнь улегся попой мне на грудь. Я его спихнул. Только уснул — чувствую: опять на мне. Я пошарил рукой — оказывается, он надул в кровать, а на мне сухо, вот он на меня и лезет. Я подумал: пусть лежит.

На следующий день я взял его с собой в поле. Вдруг он говорит:

— Ты меня отведешь к папе или он сам придет?

Деревенские услышали, завздыхали, а один говорит:

— Ты теперь будешь жить у нас.

— Нет, хочу домой.

Вечером Кугэнь принялся сердито лопотать — наверное, ругался. Потом попросил:

— Я еще маленький, дороги не знаю, отведи меня домой.

Я отвечаю:

— Не отведу я тебя домой, и папа за тобой не придет, потому что он умер.

— Ну и что?

В кровати я объяснил ему, что, когда человек умирает, его закапывают и больше живые его не видят. Он долго плакал у меня на плече, а потом уснул.

Дня через два я повел его на деревенское кладбище, показал могилы бабушки, мамы, дяди. Могилу Эрси он сам угадал и заплакал.

Через полгода в деревне объявили семейный подряд. Мне выделили полтора му земли. Теперь не получалось подхалтуривать, как при коммуне, приходилось вкалывать с утра до вечера. Силы уже были не те: спину ломит, глаза не видят. Раньше я мигом долетал до города, а теперь приходилось выходить за два часа до рассвета, иначе не успевал с овощами к базару. Правду люди говорят: слабая птица раньше вылетает. Бедный Кугэнь тоже вставал ни свет ни заря и шел за мной полусонный, держась за коромысло. Он видел, что мне тяжело, брал из корзины две картошки или три морковки и спрашивал:

— Дедушка, уже легче?

Я радостно отвечал:

— Гораздо!

Он уже в пять лет стал моим помощником, даже научился жать маленьким серпом, который я заказал для него в городе. Обычно, когда мы проходили мимо их старого переулка, он убегал туда играть с друзьями и прятался от меня. А в этот день держал меня за рукав, а потом терпеливо ждал перед кузницей. Всем прохожим он объяснял:

— Это мой серп.

А детям говорил:

— Некогда мне с вами играть!

Потом он с ним не расставался, даже хотел с ним спать, но я не разрешил. Тогда он положил его под кровать, а утром первым делом проверил, на месте ли. Я объяснил ему: чем больше серп работает, тем он острей, чем больше человек работает, тем он сильней. И Кугэнь в поле старался не за страх, а за совесть. Но расстраивался, что все равно у него получается медленнее, чем у меня. Я показал на свой сноп и сказал:

— Это ты столько нажал.

Он утешился, показал на свой снопик и ответил:

— А ты столько!

Потом он устал, сказал, что серп тупой, и прилег отдохнуть. А когда отдышался, стал командовать:

— Фугуй, не ходи по колоскам!

Иногда он звал меня дедом, а иногда Фугуем.

Все засмеялись, а наш старый бригадир говорит:

— Хорошо у него язык подвешен!

Я отвечаю:

— Конечно, он разговаривает за себя и за мать.

Мне с ним было хоть трудно, а весело. И сил от него прибавлялось. Как-то вечером мы сидели на пороге, смотрели на закат и на двух наших кур. Они хорошо неслись, и мы продавали яйца в городе. Я сказал:

— Накопим денег, купим вола, и будешь на нем кататься.

У Кугэня глаза загорелись. Теперь он каждое утро спрашивал меня:

— Сегодня?

Когда мы ходили в город, он велел не покупать больше одного леденца и напоминал:

— Мы копим на вола.

Не успел я оглянуться, как ему стукнуло семь лет. Он сильно вырос и окреп. Однажды по радио объявили, что завтра будет дождь. Я сказал Кугэню, что надо срочно убрать хлопок, чтобы не пропал. А он отвечает:

— У меня голова кружится.

— Вот уберем хлопок, и пойдешь играть.

Он поработал немного, а потом лег у поля и говорит:

— Голова кружится!

Я рассердился:

— Если не уберем хлопок, не купим вола!

Он вернулся в поле. К обеду мы больше половины убрали, и я успокоился. Повел его домой обедать, смотрю — у него жар. А я-то, старый баран, заставлял его работать! Дома сделал отвар из имбиря, а сахара нет. Не соль же класть. Пришлось занимать у соседей. Они сказали:

— Можешь не возвращать.

Еще сварил ему рисовую кашу. Он при мне ее съел, я уложил его спать, а сам пошел в поле. Но по дороге увидел в огороде бобы и решил сварить ему бобов. Поставил перед ним чугунок. Он обрадовался, но спросил:

— А ты?

К вечеру я всё убрал. Так устал, что еле доплелся до дома. Зову его, а он не откликается. Я подумал, он заснул, подошел его укрыть, смотрю, а у него губы синие и во рту бобы. Я его звал-звал, тряс-тряс… Вышел на улицу, схватил за руку одного нашего парня и заплакал:

— Посмотри, живой мой Кугэнь или нет!

Он побежал за мной в дом, прижал ухо ему к груди и говорит:

— Кажись, не бьется!

Я позвал других, и все сказали:

— Помер твой Кугэнь.

Помер от заворота кишок. Это я, старый дурак, перекормил его бобами. Мы жили беднее всех в деревне. Он, как дорвался до бобов, так и не мог остановиться…

С тех пор я живу один. Я тогда думал, мне немного осталось, а вот все никак не помру. Спина болит, вижу плохо, а слышу как молодой. Всех деревенских по голосу узнаю. Конечно, иногда тоскую. А потом думаю: всех своих я сам похоронил, умирать буду спокойно. И обо мне позаботятся. Все знают, что у меня под подушкой десять юаней для того, кто меня похоронит. И что могилу надо вырыть рядом с Цзячжэнь.

Жизнь пролетела, как один день. Батюшка думал, я прославлю наш род. Не на того понадеялся. В молодости я хорошо погулял, но быстро присмирел. Оно и к лучшему — Лун Эр и Чуньшэн были на виду, да померли рано. И старики, мои ровесники, уже отошли, а я все скриплю.

Через два года после смерти Кугэня накопил я на вола. Вол — наполовину человек. Помогает в поле, а потом с ним можно поговорить. И к пруду его водишь, как ребенка.