любили этого долговязого пройдоху, который даже в фашистском концлагере умудрялся не терять чувства юмора. Он был очень общителен и завел себе широкий круг знакомств даже за пределами барака. «Я Гусев», — коротко представлялся он, и все, даже самые близкие друзья, звали его не по имени, Иваном, а по фамилии — Гусев.

С Коспаном они познакомились на земляных работах. Как и всё в этом потустороннем царстве, земляные работы были нацелены на то, чтобы поставить человека на грань жизни и смерти, Копали с утра до ночи. Тарелка жидкой бурды и сто граммов хлеба из отрубей, так называемый «витальный минимум», вот и все, что составляло их рацион. С каждым днем становилось труднее поднимать большую лопату с землей.

— Ты чего это так стараешься, браток? — пробормотал кто-то над ухом.

Коспан опустил лопату. Рядом стоял русский парень, примерно одного с ним роста. Он и раньше замечал его в бараке. Темно-русые волосы, широкие монгольские скулы, глаза навыкате. Ходил он всегда с задранной головой — подбородок выше носа. Среди безнадежно опущенных голов это сразу бросалось в глаза.

Коспан непонимающе уставился на парня, а тот склонился к земле и с преувеличенным усердием заработал лопатой, поднимая облако пыли.

— Капо идет. Шуруй! — буркнул он Коспану.

Морщась от пыли, мимо прошел надзиратель с резиновой дубинкой. Через несколько минут парень снова обернулся к Коспану.

— Если ты будешь так глубоко врезать лопату, загнешься через две недели. Полегонечку действуй, а землю кидай подальше, чтоб больше было пыли. Понял? Не торопись, выработай себе ритм.

Обернувшись через минуту, Коспан увидел, что парень исчез.

Вечером, когда колонну вели к бараку, он почему-то снова оказался рядом и тихонько пожал Коспану руку.

— Понял премудрость? Где бы ни работать, лишь бы не работать, — ухмыльнулся он. — Ты, друг, кто будешь по нации? Казах? Вот это здорово! Мы же с тобой земляки. Я Гусев, акмолинский.

После этого они подружились. Поведение Гусева долгое время поражало Коспана невероятно. До родины далеко, как до другой планеты, жизнь их угасает в зловонных бараках и чудовищных карьерах, а он себе в ус не дует, ходит с задранной головой, с вечной ухмылкой, с острым словцом, даже позволяет себе подшучивать над надзирателями.

Всем было ясно, что никто не уйдет живым из этого концентрационного лагеря. Тысячи живых скелетов копошились с рассвета до темноты в каменных карьерах. Даже самых последних «доходяг» выгоняли на работу. Здесь, прежде чем отправить человека в газовую камеру, из него неумолимо и расчетливо выжимали последние остатки силы.

Заключенных обували в деревянные башмаки. Привыкнуть к ним было невозможно. Ноги стирались до крови, постоянно ломило ступни. Некоторые пленные хитрили и подкладывали в колодки тряпье, но если это обнаруживал надзиратель, на виновного обрушивалась резиновая дубинка.

Колодками этими, безусловно, достигалась двойная выгода. Во-первых, в них нельзя было убежать, а во-вторых, постоянная боль принижала человеческое достоинство, люди тупели, грызлись друг с другом.

С наступлением темноты всех загоняли в бараки, выходить из них запрещалось. Русских военнопленных, будь они обнаружены вечером вне бараков, приказано было расстреливать без предупреждения.

Французы из соседнего барака шутили:

— У нас перед вами масса преимуществ. Вас расстреливают без предупреждения, а нам вежливо говорят: «Пардон, месье, разрешите прострелить вам голову», — и только тогда уже стреляют.

Бараки, бараки… Трехэтажные нары, вонючая параша. Зловонный воздух так густ, что его, кажется, можно резать ножом. Вонь, тлен, запах смерти…

Брезжит рассвет, и в барак, как свора псов, с лающими криками врываются надзиратели. Нужно вскочить сразу, хотя тело налито свинцом, иначе заработают резиновые дубинки. След от удара жжет целые сутки, как ожог, но иные не двигаются, даже когда их молотят несколько человек. До надзирателей наконец доходит причина столь странного поведения. Следует команда — «вынести». В последнее время выносить стали все чаще.

В первые месяцы многие еще на что-то надеялись. Люди, привыкшие к оружию, не могли сразу смириться с положением бессловесного скота, искали пути к спасению.

Прошел год, и с надеждами было покончено. Головы опустились, на лицах появилась обреченность. Люди почти не разговаривали друг с другом.

Один лишь Гусев… Ох, уж этот Гусев! Поведение его уму непостижимо.

В тяжелом молчании барака он ползает с нары на нару, шепчется с людьми. Иногда слышится тихий смешок, это Гусев рассказывает какую-нибудь смешную байку или анекдот, начиная, как всегда, словами «один мой приятель говорил».

Доведенные до отчаяния, пленные по любому пустяку схватываются друг с другом. Молчание то и дело прорывается истерическими криками. Тотчас же к месту ссоры бросается Гусев и быстро примиряет враждующие стороны. Через минуту там уже слышится его хихиканье.

— Ну, Гусев, ты даешь! — говорят ему. — Откуда у тебя силы-то берутся?

Гусев усмехается.

— Такова природа человека, товарищи по несчастью. Один мой приятель, древний философ, говорил: «Люди и в аду будут перебрасываться головешками».

Однажды Коспан решился намекнуть Гусеву на возможность бегства из лагеря. Гусев зорко взглянул на него, мгновенно, словно оценивая, смерил взглядом с головы до ног, потаенно улыбнулся.

— Не спеши, земляк. Один мой приятель говорил, что нормальный человек везде найдет выход.

На следующий день после этого разговора комендатура лагеря, словно разгадав их намерения, ввела новый порядок. Теперь заключенные должны были снимать верхнюю одежду еще во дворе и входить в барак в кальсонах и рубашках. Гусев и Коспан пали духом — в кальсонах далеко не уйдешь.

Примерно в это же время в лагере появились вербовщики. Они агитировали пленных вступить в РОА, армию генерала Власова, сулили манну небесную. Некоторые заключенные, отчаявшись, попадались на эту удочку.

Сосед Коспана по нарам, толстомордый парень с белесыми глазами, как-то сказал ему:

— А, пропади все пропадом, давай запишемся в РОА. Лишь бы оружие в руки получить, а там махнем через линию фронта. Чего же нам здесь гнить заживо?

Парень этот появился в лагере позже других и всех удивил своим упитанным видом.

— Где же ты такую ряху нагулял? — спрашивали его, и он рассказывал свою довольно-таки удивительную историю.

Попав в плен, он был отправлен на сельскохозяйственные работы, их партию роздали немецким крестьянам как даровую рабочую силу. Он стал батраком в хозяйстве одной зажиточной немки. Пахал, сеял, убирал хлеб, ухаживал за скотом.

— Хозяйство у моей бабы было что надо. Даже скотный двор каменный, — горделиво рассказывал он. — Работа была нелегкая, но на хороших харчах да на свежем воздухе жить было можно. Эх, братцы, сам я ваньку свалял, — сокрушался он. — Так бы до конца войны не