Горожане

ЛЕНА И МАШЕНЬКА

Повесть

1

Звонить ей нужно было пять раз, но никто не звонил, никто не приходил к ней с того самого дня, как она сюда переехала. Целую неделю она начищала-намывала комнату, первую в жизни свою комнату, и ей почему-то казалось, что здесь она ненадолго, что скоро переедет. Решившись на развод, она верила, что кто-то непременно полюбит ее, а вместе с нею и Машеньку, что она снова станет по утрам будить и провожать на работу мужа, вечером ожидать звонка в квартиру. Одна она, конечно, не останется. Нет, только не это! Все восставало в ней против такой мысли. Но как ни любила она Машу, как ни ласкала в жарком порыве, когда приходила за ней в детский сад, все же иногда признавалась себе: вот в ком помеха. Утром в садик, вечером из садика, по пути домой — в магазин, в одной руке — ручонка Маши, в другой — сумка, сетка с продуктами. Машка тянет в сторону, ей скучно стоять у молочного прилавка, она видит витрину с конфетами и начинает скулить, а потом топать ногами и вырываться. Лена порой удивлялась, до какой степени ребенок способен быть жестоким. Машка чувствовала малейшую перемену в ее настроении, любила испытывать ее нервы; и именно в те моменты, когда они были напряжены до предела, спасал урок, когда-то преподанный матерью: не будешь держать себя в руках, сама себе не поможешь — никто не поможет.

Иной раз Лена оглядывала комнату как бы заново, посторонним взглядом, и ее охватывало уныние: по-другому представляла она свою жизнь. Оказаться в двадцать четыре года у разбитого корыта — об этом ли мечтала она, отправляясь на учебу в Москву с дешевым в полотняном чехле чемоданчиком.

Первое время Лена пыталась создать в комнате уют, но ничего не получалось: мебель, купленная в комиссионке, принадлежала прежде разным хозяевам и вкусы отражала тоже разные. Широкий, красной обивки диван, темный, со множеством ящиков и полочек шкаф, из которого никак не выветривался едкий запах лекарств. Круглый стол, покрытый клеенкой, на нем вечно валялись то Машенькин фартук, то платок, а то и кукла с оторванной рукой. Еще четыре стула, вполне крепкие, но видавшие лучшие времена, да холодильник «Север-5», небогатое содержимое которого промораживалось насквозь. Единственное, что нравилось Лене в комнате, — два самодельных плаката на стене. На одном из них, на огромном куске ватмана, она нарисовала себя и Машку — так, как рисуют дети: квадратное туловище, растопыренные руки, ноги-палочки; а на другом — веселую рожицу («точка, точка, два крючочка…») и написала: «Помни, что смех продлевает жизнь!»

Именно так — счастливо и весело — жилось ей в отпуске, когда вместе с Машей она приезжала в Полтаву. Дома в шкафу висело ее любимое платье — матросское, синее с белым, — сшитое к выпускному вечеру. Оно слегка выгорело, было тесноватым, но Лена и теперь надевала его. А как она волновалась в тот вечер, когда вошла в зал и увидела, что все девчонки в бальных платьях — белых, голубых, розовых, и только она одна… Впрочем, именно на это и делался расчет, и по глазам девчонок Лена сразу поняла, что ее наряд приняли. Да, с матроской ей повезло: в ателье работала бывшая мамина ученица, и она сразу почувствовала фасон, который придумала Лена, — и широкий воротник, и большие накладные карманы с клапанами, и короткие рукава…

По ночам в узкой своей кровати Лена снова ощущала себя девчонкой, школьницей, и снова возвращались к ней прежние сны, когда-то тревожные, а сейчас почти беззаботные: будто сдает она экзамены в институт, вытягивает билет за билетом и все с вопросами, на которые не знает, как ответить, а экзаменатор торопит…

Дни отпуска летели быстро, и вот Лена снова на вокзале, отец ставит в багажник ящик с помидорами, соседи по купе уступают Лене нижнюю полку, Маша, отвыкшая от детсадовских строгостей, бесцеремонно знакомится с пассажирами, охотно рассказывает им, что живет вместе с мамой, а папа плохо себя вел, и мама его прогнала… Вот и прощаться пора, все сказано и много раз переговорено, Лена целует мать и отца, и вот ночь в поезде — и Москва, еще остается один день на то, чтобы разобрать чемоданы, прибраться в комнате, сходить с Машей в поликлинику, а время снова летит, не оставляя следов. Лена понемногу смирилась с этой жизнью, успокоилась, постепенно привыкла к тому, что Машенька — единственное ее утешение. И так, наверное, продолжалось бы и дальше, если бы не тот июльский вечер. Он был теплым и душным, какими часто бывают в Москве летние вечера, когда неделями собирается, да так и не соберется дождь. Лена ехала к свекрови — иногда по субботам отвозила к ней дочку, у метро задержалась — выпить газировки. Автомат исправно проглотил одну монету, потом другую и, когда Лена, махнув рукой, отошла, выплюнул густую шипучую пену.

За ее поединком с автоматом наблюдал парень — темноволосый, щуплый, в очках с толстыми стеклами. В метро он направился следом за ней.

Поддерживать разговор у Лены не было решительно никакого настроения, и когда парень стал иронизировать но поводу автоматов, Лена односложно поддакнула ему, терпеливо дожидаясь, пока эта тема будет исчерпана. Парень продолжал говорить, а она в это время думала о том, что Маша все чаще огорчает ее. Свекровь баловала внучку. В прошлое воскресенье, возвратясь домой, Машка раскапризничалась и проговорилась, выдала тайный замысел свекрови: забрать девочку к себе. Услышав об этом, Лена с трудом сдержала гнев, да и теперь хмурилась, вспоминая. А парень стоял рядом и говорил, говорил… Потом замолчал и как-то несмело спросил прерывающимся голосом: может ли он и дальше ехать вместе с ней? Лена пожала плечами: «Метро не мое». И все-таки взглянула на парня повнимательней. У того, наверное, было тяжело на душе, хотя он и храбрился, хорохорился. Лена знала за собой эту черту: разжалобить ее легче легкого, поэтому решила не поддаваться первому впечатлению и промолчала весь длинный путь до конечной остановки.

Когда вышли на улицу, стало прохладнее, свежее. Лена все еще