Но его кузены прекрасно себя проявили в Орлеане, по крайней мере так говорили; Дева, похоже, вдохновляла всех, кто был рядом с ней под ее знаменами, от самого простого крестьянина до высокорожденного аристократа. Какими яркими были воспоминания, как мы все гордились, как старались присвоить себе хотя бы часть славы милорда.

– Это было его самое лучшее время, – прошептала я самой себе.

Брат Демьен с беспокойством посмотрел на меня и спросил:

– Что?

Мне казалось, что он не должен был меня услышать.

– Я сказала… – поспешно, дрогнувшим голосом проговорила я, – что у него сейчас не самое лучшее время.

– Вы сказали что-то еще.

Я промолчала. А потом отвернулась и снова взглянула на милорда.

Сама того не желая, я сказала правду, пытаясь скрыть от брата Демьена истинный смысл своих слов. Милорд действительно выглядел не лучшим образом. Роскошной одеждой было не скрыть измученного, постаревшего лица. Жиль де Ре выглядел старше своих тридцати шести лет и казался крайне мрачным. Толпа продолжала расступаться, чтобы его пропустить, из вежливости, коей требовало его положение, но и от удивления, что он здесь появился. Священная книга у него в руках была в переплете из позолоченной кожи, рукоять меча, с которым он никогда не расставался, украшена самоцветами всех цветов и размеров. Но ни у кого не возникало сомнений, что перед нами уставший, измученный человек, страдающий от какой-то неизвестной боли.

В последнее время ходили печальные слухи, что он увлекся каким-то юным чародеем, красавчиком мошенником, которого нашел для него во время своего путешествия в Италию священник Эсташ Бланше. Непонятно, зачем было искать так далеко, когда у нас полно собственных шарлатанов, но, с другой стороны, ни один из местных жуликов не показался бы милорду, предпочитавшему экзотические развлечения, таким интригующе интересным.

Франческо Прелати – так звали чародея. Я один раз видела их вместе в замке в Машекуле, когда его преосвященство взял меня туда с собой по какому-то государственному делу. Несмотря на радость, которую испытала, оказавшись в знакомых стенах, я не могла не заметить молодого человека, постоянно находившегося рядом с милордом. С виду он был моложе самого милорда, возможно, лет двадцати четырех, невероятно красив и с хорошей фигурой. Видеть их вместе мне было неприятно, потому что этих мужчин явно связывали отношения более близкие, чем дозволено волей нашего Господа. Милорд весь сиял, присутствие Прелати словно делало его моложе.

Теперь же он приближался ко мне тяжелыми шагами, и я вдруг почувствовала, сама не знаю почему, что должна отвернуться – передо мной был человек, почти мой собственный сын, но по какой-то необъяснимой причине я не хотела смотреть ему в глаза. Однако я не смогла справиться с соблазном и взглянула прямо на него – на одно короткое мгновение наши взоры встретились.

Сначала в его глазах вспыхнула искра узнавания – разве может человек не признать свою собственную няню, – а потом он остановился и посмотрел на меня. Я увидела в его взгляде любовь, и на лице его вдруг появилось выражение, какое я часто видела у него в детстве. Казалось, он жалеет, что дни, когда он находился на моем попечении, миновали. Глаза почти всех, кто находился в соборе, обратились и на меня. Милорд наконец разорвал нить времени, соединявшую нас, и пошел дальше, но я продолжала чувствовать на себе взгляды. Я осмотрелась по сторонам, пытаясь от них избавиться, а когда у меня ничего не получилось, снова повернулась к нему.

Но он уже отошел достаточно далеко и не видел моих отчаянных жестов. Я не могла позвать его, это было бы неслыханно для женщины в моем положении, в особенности в такой день. «Подожди! – хотелось крикнуть мне. – Вернись ко мне, мой молочный сын, нам нужно поговорить». Но было слишком поздно, я снова стала песчинкой в толпе зевак, глядящих вслед нашему правителю, пока он направлялся к исповедальне.

Я с волнением наблюдала за тем, как милорд и монсеньор чужестранец прошли в переднюю часть собора. Когда они оказались в конце очереди тех, кто хотел получить отпущение грехов, люди расступились, пропуская его вперед, но он махнул рукой, чтобы все оставались на своих местах. Прихожане: простые крестьяне и деревенские жители – с сомнением топтались на месте, не зная, что делать. А вдруг их накажут за то, что они прошли впереди своего милорда?

Наконец, словно поняв их сомнения, Жиль де Ре обратился к ним.

– Возвращайтесь на свои места, – сказал он, и его голос прозвучал устало, без столь характерных для него командных интонаций. – Я подожду с вами и покаюсь в своих грехах, когда подойдет моя очередь.

Среди собравшихся прокатилась волна шепота – никто из его предков никогда не выказывал такого уважения своим подданным. Отец Жиля, Ги де Лаваль, прославился дурным обращением со священнослужителями, но даже милорд и был ребенком по сравнению со своим тестем Жаном де Краоном. Осмелюсь сказать, что и ежедневного отпущения грехов (без всяких условий) не хватило бы, чтобы спасти его дурную душу.

Я часто жалею, что так и не нашла в себе смелости сделать ему публичный выговор до того, как он умер; положение, которое я занимала в семье, давало мне определенные права, а старик и так никогда меня не любил. Его преосвященство считал Жана де Краона деспотом и наверняка тайно радовался, что тестю Ги де Лаваля пришлось совершить свое путешествие в загробную жизнь под омерзительную какофонию, поскольку более приятной райской музыки он не заслужил.

Но в этот самый священный из священных дней Жиль де Ре – внук, сын и сам отец, хотя сегодня его дочери нигде не было видно, – не последовал за своими предками. Он со смирением ждал среди простых людей своей очереди получить отпущение грехов. Трудно найти слова, чтобы описать чувства, охватившие всех, кто находился в соборе, когда внушавший всем страх и благоговение правитель Шантосе, Машекуля и прочих земель сидел рядом со своими трепещущими слугами, дожидаясь, когда ему представится возможность признаться в своих грехах представителю Бога. Я опасалась, что те, кто оказался перед ним, постараются как можно быстрее освободить место в исповедальне, чтобы не заставлять его ждать, и получат лишь частичное отпущение – я представила себе, как слова этих несчастных срываются с их губ, точно стая разъяренных пчел.

Но Жиль не выказывал нетерпения и не казался слишком взволнованным, он был мрачен и словно отягощен невероятным грузом, лежащим у него на плечах. Когда наконец подошла его очередь, он зашел в исповедальню, а монсеньор Ферьер занял свое место по другую сторону экрана. Прошло довольно много времени, прежде чем они появились снова; милорд был бледен, а на лице монсеньора застыло очень серьезное выражение. Наказание он получил короткое и простое, но всем известно, что грехи благородных аристократов прощаются быстрее, чем грехи тех, кто им служит. Или они совершают такие проступки, что расплата за них может быть только символической. В любом случае Жиль де Ре провел на коленях совсем немного времени, затем он поднялся и подошел к брату Симону Луазелю, чтобы причаститься. Он опустился на колени и не сводил взгляда со своих сложенных рук.