В храме было малолюдно, две старухи с клюками сидели на длинной скамейке у стены, монашек монотонно читал непонятное из старинной толстой книги. Христос смотрел с высоты, из самого донышка купола – горько-свободным, спокойно-величественным взором.

Пахло воском, ладаном, сыростью, луговыми травами (у некоторых икон стояли букеты из ромашек, колокольчиков).

«Вот и жизнь прошла».

Лена даже оглянулась в удивлении – будто вслух кто сказал.

Она прижалась лбом к прохладному кирпичу колонны, да так и замерла. Что-то строгое и печальное затянули певчие, а монашек всё читал и читал грустное и божественное по церковной книге.

– Пойдём, – трогая за плечо, сказала ей Мироновна.

Лена повиновалась.

Они прошли мимо небольшой кучки верующих, свернули за колонны вправо и оказались в уютном крыле храма, отделенном от главной части. Возле высокого косого столика стоял монах с усталым лицом, с опавшей черной бородой.

Мироновна подвела Лену поближе к нему.

– Батюшка! Женщина эта никогда у исповеди не была.

Монах кивнул.

Лена осталась с ним наедине.

Молчание длилось.

– Вот, – сказала наконец Лена и убрала с лица «занавесочку».

Монах взглянул на её уродство, и ни одна чёрточка в нём не дрогнула, будто он каждый день видел такое чудо-юдо.

Стыд её сковывал. Она была не в силах разомкнуть губы.

– Я… Давно это было… Больше пятнадцати лет прошло… – Лена наконец заговорила, и с ужасом слушала свой голос – чужой, заискивающий.

Она заплакала так горько, покаянно, что монах легонько коснулся её плеча, как бы предостерегая её, поддерживая.

– Аборт? – тихо, сочувствующе спросил он.

Лена, всхлипывая, замотала головой.

– Измена?

Она кивнула.

– Говорите, вам легче будет. Не торопитесь.

Она закрыла глаза, и, выталкивая из себя слова, сбивчиво начала:

– Саша Темников… я обещала ждать его… письма друг другу писали мы…

Ни на экскурсию в краеведческий музей, ни на прогулку по вечернему Гусеву Лена не пошла. Лежала в номере, накрывшись простыней с головой. «Устала после службы, – объясняла Мироновна любопытствующим. – Завтра в дорогу, сил набирается».

Отец Георгий тоже лежал пластом в своей узкой, похожей на пенал, келье. Отпросился у настоятеля – резко занемог после утренней службы. Головокружение, ноги подкашиваются. Ослабел что-то. «Может, перемена погоды или магнитная буря? – настоятель в миру был геофизиком и климату придавал первостепенное значение. – Идите, отец Георгий, трапезу вам принесут».

Монах лежал на своем твердом ложе как в гробу – вытянувшись на спине, сложив руки на груди. Он глубоко и прерывисто вздыхал, вспоминая тяжелую исповедь.

«Как вы думаете, простит ли меня Саша?»

«Бог простит!»

«Может, мне найти его нужно?»

«Считайте, что вы его уже нашли. Если ваше раскаяние искренно, Бог его примет».

«А Саша?»

«Склоните голову, я сейчас прочитаю разрешительную молитву».

Отец Георгий встал и тяжело шаркая подошел к полочке с книгами. Отодвинул их в сторону, достал небольшой пакет. Снял целлофан, развернул желтую, потертую на сгибах газету.

Это были письма Лены, которые когда-то она присылала в армию Саше Темникову.

Отец Георгий стоял на коленях перед иконой Спасителя и, прижимая письма к груди, горько-горько плакал.

…Мы с детьми подходили к дому ночью, стремительно наступавшей, и давно – уж не вспомнить когда – я не видела таких больших и ярких звёзд, как будто это были не звёзды, а глаза неведомых зверей, живущих во Вселенной; звери эти были добрые, мирные и далёкие.

– Смотри, – говорили мне звёзды, – как прекрасен мир, какая тёплая синяя ночь вокруг, и по ней плывёт лодочка растущей луны, а на дне моря – силуэты цветущих вишен (май только начинался), а на подходе – и черёмуха, и яблони, и груши…

– Смотри, – говорили мне звери, – вы сыты, обуты. У вас есть дома́, машины, у вас есть день и ночь, росистое утро, зовущий вечер, почему же вы не можете устроить свою короткую жизнь так же красиво, как мы устроили для вас мир? Зачем вы обижаете друг друга? Ко́пите лишнее богатство, увлекаетесь глупостями? И не видите главного, ради чего вас сюда ненадолго позвали?..

Мы ехали на медленном, старом и потому осторожном автобусе, крутые подъемы давались ему тяжело, двигатель натужно гудел.

Всё для меня было как в первый раз – и это небо, и это дерево, и трава, и первые звёзды, и путь – дрожащие огни печальных деревень.

Мы остановились там, где узкая боковая дорога подходила к трассе, и в этом «рукаве» стоял старый жигулёнок. Из машины вышли отец и мать – встречали кого-то из нашего автобуса (кого именно – сына или дочь – я не увидела). Я смотрела на отца, высокого, поджарого, в спортивных штанах и клетчатой рубашке; голова его была седа, руки – большие, изработанные. Следом, отстав, медленно шла мать – в мягких чунях, теплых носках, байковом халате; фигура её была тяжеловатой, чуть оплывшей. Наверное, уже и гипертония у неё есть, и другие болячки… Дома она, конечно, всего настряпала, и как же, наверное, счастлив будет гость, когда увидит эти хлопоты, когда вернётся в милый быт – такой привычно-неизменный, с родными запахами маминых пирожков, с кустом смородины у крыльца и путающимся под ногами котом (ластится, знает, что ради праздника обязательно перепадет ему что-то редкостно вкусненькое!).

Дом! Какое же это счастье!.. Оно – как вода и воздух, как солнце и сон, как любовь и ласка. Настоящая любовь никогда не разрушит дом, никогда ни у кого ничего не отнимет.

Тополь у дома, кажется, что зацветает – тело его бело-серебристое, и набухающие почки – бело-серебристые. Сказочное дерево! Я смотрю на него и любуюсь его зрелостью, основательностью, устойчивостью. Царь-дерево!..

Но что же я замечаю вдруг? Поодаль, через несколько метров, через дорогу, там, в дебрях терновника, поднялось и окрепло ещё одно дерево – тоже тополь. Молодой, выросший незаметно. Дерево по росту почти достигло родителя, но, конечно, оно не такое мощное и серьезное. Тянется вверх, ветви его не так густы, ствол – не так строен. Но ведь это – то же самое дерево!.. Корень могучего тополя, пущенный вбок, только и мог спрятаться в терновнике, там сохраниться, пробиться, и вот теперь расцвести и явить себя.

Молодой тополь будто чуть стесняется, что вырос тайно, что не так строен и основателен. Но тело его – такое же белокожее, как у родителя, с лёгким оттенком изумрудности. Молодой тополь чуть склоняется в сторону старого – строго говоря, он и не дерево вовсе, а ветка серебристого тополя, пробившаяся через тернии к свету.