Через пару месяцев Остапенко объяснился. Он тайно и «немного» любит Ингу.

– Что значит немного? – заинтересовалась Инга.

Вот то и значит, что он не может увлечься тайно и слишком, это испортит ему жизнь окончательно, а надо еще о многом думать. Логично, ничего не скажешь.

Инга ждала, что он спросит, нет ли у Инги тоже тайных и осторожных зачатков взаимности, но Остапенко и не думал этим интересоваться. Он остался верен себе и своим героям и любил потом в приветствии выразить смесь иронии и безнадежности. Инга подыгрывала, они могли бы сдружиться. Еще через несколько месяцев он погиб под колесами сволочной «Волги». Возраст его куда как превышал кажущийся, «на 54-м году…» – этого Инга никак не ожидала. За плечами его две дочки от разных браков, гастрит, редкая болезнь почек, умеренное пьянство, ни кола ни двора. Маленькая тайная любовь к Инге.

Почему славные люди сделаны из такого хрупкого материала?!!

Сашка, оказывается, сохранила пустые бутылки из-под шампанского, которые Паша принес на тот Новый год. Сохранила просто так, а потом вон как вышло… Инга понимала, что это абсурд, но она схоронила их в кладовке, она была не в силах их выбросить, научившись плакать над ними, нелепо приплетая к горечи еще и отца, фантомный образ которого детские картины неразрывно связали с громоздкими фигуристыми сосудами.

У Остапенко еще жил кот. Глупый и добрый. Инга взяла его себе. Жизнь так странно заканчивается. Как тот Новый год.

Данила Михалыч был антонимом любой фальшивки. Снаружи мишура, а на зубок возьмешь – настоящий! Только зубок должно иметь матерый, чтоб докусать до сути. Кто он такой, Инга постеснялась интересоваться, судя по манерам, его профессия – синьор из общества. Знакомясь, он виртуозно находил кратчайшую дорогу к его устраивающей степени близости, командовал парадом он, но никоим образом не афишировал свое неуловимое превосходство. Инга согласилась с этим, ей стало интересно. Пусть ее «подцепили» на пару слов признательности за большое искусство, после чего Данила скоропостижно оказался в гостях, потому что ему понадобилось посмотреть все записи Ингиных спектаклей. А они с Сашкой только что купили свеженький видик.

– Данила Михайлович, вам чай, кофе? – церемонно растягивая «а», бодро вопрошала Сашка.

Данила окинул ее, хлопотливую, излишне проницательным взглядом, ответил, кряхтя: «Потанцуем», на сем их диалог был исчерпан. Инге стало неловко, она больше не звала Данилу к себе. А он не терпел недомолвок.

– Вы, Инга Сергеевна, видать, за дурака меня держите. Эта Саша – она вам кто?

– Она мне все. Мать, нянька, как угодно… – Инге смертельно не хотелось объясняться, тема совершенно не анкетная, Данила – человек пока отдаленный.

– Она просто ваша подруга?

– Да, – окаменело ответила Инга, усомнившись в том, знает ли она вообще, что такое «подруга».

– Вот что получается, Инга Сергеевна. Не мое собачье дело, конечно. Но вы обе – более чем взрослые женщины…

– Можете не продолжать. Я знаю, что вы скажете.

– А вот я не знаю, что сказать. Пощадите ее. Или себя. Человеку нужна семья. Вы мешаете друг другу. – Голос ли Данилы, весь его облик источал магический авторитет; казалось, именно он и вправе вторгаться в самую мякоть чужого эго, как врач или шаман.

– Нам уже не по двадцать, как вы заметили. Но как раз таки поэтому… Жизнь уже сложилась, скорее всего, ничего не изменится… Ей хорошо у меня! – вырвалось у Инги оправдательное отчаяние.

Беспомощная влага уже скопилась у переносицы и одновременно гнев. Он, конечно, имеет право… и все-таки какого черта Ингу не оставят в покое, и она опять оправдывается!

– Ей не хорошо, – изрек Данила. – Это вам удобно. А она думает, что нашла смысл жизни. Таких историй тьма, поверьте… Пожалейте оруженосцев, ибо не ведают, что творят! У вас обеих не получалось с мужчинами, а теперь вы только закрепляете неудачу. Но между вами великая разница. Отпустите ее. Ей нужен мужчина, ребенок. У меня сестра родила в тридцать семь. Вы – другое дело, а она – простая баба. Не делите ваш крест на двоих!

– Вы все расчертили за нас по клеточкам! Какое мне дело до ваших сестер! – Теперь ее было не остановить, крик истерики трепетал и переливался, как свирепая птица. Данила Михалыч спокойно пережидал, все такой же невозмутимый, внимательный, даже безмятежный. Всего-то и сделал, что взял за запястья (как Игорь когда-то!).

– Какие у вас все-таки сумасшедшие руки… Инга, милая, вы знаете, что я прав. А теперь идем перекусим.

И дружба, и вражда Данилы Михалыча носили эксцентричный характер; если уж знакомство с ним завязано, то это процесс необратимый. Можно было с легкостью перемещаться из его друзей в категории, определяемые им как оппоненты, объекты насмешек, ученики, учителя, самодовольные индюки и вовсе неприличные господа, – оттуда сюда и обратно. Но уж если кто попал в любую из этих ипостасей, так уже не уйти ему совсем с перископа цепкого Данилы, он из тех, кто из-под земли достанет и с бухты-барахты по случаю твоего юбилея подсунет тебе под дверь репродукцию Шишкина «Мишки в лесу». И пойди пойми – это «фуй» в твой адрес или сумасбродство симпатии.

Инга знала, что про Сашку он прав. И главное – как вовремя, в заболевшее «яблочко». Саша ездила недавно к матери, встретила своего инженера. Она о нем снисходительно, словно о неизбежной слабости, вроде пары эклеров, украдкой проглоченных во время строгой диеты. Быть может, Инга связывает ее по рукам и ногам, сама того не желая. Но как исправить? Неловкие атаки доверительных междусобойчиков оставили Александру незыблемой. Сначала Инга все вокруг да около, об институтских друзьях, о работе, о родителях, пытаясь самостийные сумбурные расспросы вывести к интересующему руслу. Но Саша разгадала заднюю мысль, шитую белыми нитками.

– Ты что, женить меня хочешь? – обиделась. – Я же тебе тыщу раз твердила, что с ним скучно!

Начни Инга вдаваться, что не в одном-единственном кавалере дело, а в принципе, закончилось бы худшим. Сашка и без того мнительная… Инга погрузилась в задумчивость, а Сашка – в яблочный пирог, чтобы он получился настоящим, а не испорченной шарлоткой.

И все-таки не обошлось. Вздохнув, Александра вернулась в комнату:

– Ты собралась замуж и не знаешь, как повежливей меня вытурить. Лучше бы сразу правду рубанула сплеча, я бы скуксилась, но отошла, куда деваться… А догадываться мучительнее…

И, гордая, вышла вон. Сколько красноречия потратила Инга тогда, чтобы разубедить ее! Александра сгущала краски до иссиня-черных и была непреклонна.

– Ты как мамины соседушки – будто я только на одно гожусь. Да, я гожусь только на роль кухарки. Ну и что? Пусть каждый делает то, что он лучше всего умеет, – и планета вздохнет спокойно. Почему, спрашивается, за женщиной убирать позорнее, чем за мужиком?!

– Просто феминизм какой-то… – ворчала Инга невпопад.